Он сказал упрямо:
– Но если отец здоров… то зачем я?
– На случай его нездоровья, – объяснил я. – У королей должны быть не только двойники, но и дублеры. Лучше всего – наследники.
Далеко со стороны леса послышался яростный вскрик. Я сразу насторожился, а едва услышал звон металла, выхватил меч и выскочил из хижины быстрее, чем Бобик за куском хорошо прожаренного мяса.
Возле деревьев широкий в плечах воин сражается с тремя, а еще двое заходят ему со спины. Одновременно я заметил в траве арбалет и одного со стальной стрелой, торчащей из середины шлема.
– Нападение, – вырвалось у меня, – так вот…
Сам не знал, что за так вот, но руки сдернули из-за спины лук Арианта, пальцы моментально выхватили из колчана стрелу и наложили на тетиву.
Две я выпустил одну за другой, и оба нападавших, что подкрались сзади, дернулись и одинаково выронили мечи, когда стрелы ударили в щели между шлемом и кирасой.
Арбалетчик отбивался коротким мечом, отступал, я старательно ловил в прицел его противников, наконец выстрелил, еще один дернулся, сделал шаг назад и, выронив меч, ухватился за стрелу.
Держа взглядом еще одного и стараясь не мигать, я выстрелил, а затем с мечом в руках бросился к ним, потому что враг все понял и сместился, держа между собой и мной арбалетчика.
Они фехтовали бойко, я подоспел в тот момент, когда арбалетчик всадил острие клинка в живот противнику и быстро отпрыгнул, избегая его меча.
Тот захрипел и повалился вниз лицом. Арбалетчик оглянулся, посмотрел на меня дикими глазами.
– Ты кто? Тебя прислали на замену?
– Где второй? – спросил я.
Он охнул, бросился направо. Там за деревьями истоптана трава, кровь на ней и на кустах, затем попался труп с рассеченной головой, дальше еще два со смертельными ранами, потом еще и еще, я насчитал семь человек, а в самом конце рослого воина с суровым лицом, глубокие раны в груди, почти отсечено плечо, кровь течет из глубокой щели в черепе.
Он посмотрел мутными глазами, вряд ли даже узнал, я услышал хриплое дыхание, кровь течет изо рта струей, и едва разобрал слова:
– Не успел… Прости меня, Господи… Хотел бы отдать душу в твои руки, но не возьмешь такую гадость, побрезгуешь…
Я торопливо опустился перед ним на колени, он вздрогнул и уставился в небо застывшими глазами, кровь перестала сочиться из разрубленной головы.
– Нет уж, – сказал я со злостью, – у тебя не получится! Ты еще не закончил, не выполнил, не сделал… Надо жить и драться дальше. Давай, борись, цепляйся за жизнь! В этом нет ничего постыдного, жить нужно для того, чтобы драться…
Я прижимал ладони к его лбу, пачкаясь кровью, но не чувствовал отклика, затем его тело вздрогнуло и вытянулось, а из груди вырвался столб ярчайшего света и устремился в небо, продолжая наращивать интенсивность, пока не превратился в пылающий белым пламенем луч.
Арбалетчик ахнул и отпрянул. Из огня выдвинулась огромная крылатая фигура, втрое крупнее, чем распростертое тело. Мы смотрели на нее во все глаза, еще ничего не понимая, арбалетчик щурился и прикрывал глаза ладонью с растопыренными пальцами, а существо расправило крылья и одним стремительным прыжком метнулось в небеса.
Арбалетчик вскрикнул, уставился в меня дикими глазами.
– Вы… это сделали?
– Что сделал? – спросил я нервно.
– Вы сумели… отправить его на небеса!
Я пробормотал, ошалело глядя в небо:
– Я при чем?.. Он умер. Вот его душа и… Правда, я еще не зрел, чтобы душа вот так зримо… и вообще душу как-то раньше в упор не видел и не думал, что она имеет какую-то форму… да и сейчас сомневаюсь. Для меня это умозрительная фикция, семантика, красивость, но чтоб вот так визуально, весомо, зримо… это оскорбительно для самой души, если ее можно зреть, а то и потрогать…
Он вскочил на ноги, попятился от меня в страхе, а там, на расстоянии, проблеял в ужасе:
– Он был великий грешник!.. Ему место было в аду!.. Он грешил, убивал, прелюбодействовал, насиловал, грабил…
Я сказал в неуверенности:
– А вдруг это недоразумение?
– Что за недоразумение?
– Убивать, – пояснил я тяжеловесно, – можно и за правое дело, прелюбодеяние как бы не такой уж нынче грех… Даже не грех, а так, слабость нашей натуры… как бы простительная слабость, прощаемая даже некоторыми женами, воспитанными в духе демократии и политкорректности…
– Насиловал!
– Есть женщины, – напомнил я, – что обожают насилие. Может быть, он лишь подчинялся их прихотям? А такое христианское смирение уже добродетель… Редкая, кстати, в данных случаях.
Он потряс головой.
– Нет-нет, это вы все изменили! У вас есть сила… или возможность менять приговор.
– Да ни за что! – сказал я твердо.
– Или не менять, – поправил он сам себя, – а… самому выносить!
– Ни за что, – повторил я.
Он смотрел на меня с растущим испугом.
– Не знаю, кто вам ее дал… или вы сами ее взяли, но это… это страшная ответственность!
– Еще какая, – сказал я нервно. – Я всю жизнь бегу от ответственности, как собака от блох. Правда, как-то хреново получается…
– Кто вы? Вас прислали нам на замену?
Я вздохнул.
– Даже не знаю, о чем вы говорите. Вас кто-то нанял охранять этого отшельника?
Он напрягся, поджал губы, и сразу стало видно, что замкнулся на все запоры и спрашивать его бесполезно.
– Ладно, – сказал я устало, – совсем не за проблемами я ехал, но у меня так получается, что вообще-то лучше не слезать с кровати. В общем, если нужен будет напарник, сообщи куда следует, пусть шлют замену. Но не уверен, что она понадобится.
Он тоже не понял моих загадочных слов, я свистнул арбогастру и, не возвращаясь к отшельнику, чтобы вопрос оставить открытым, пустил Зайчика к выходу из леса.
На полпути встретил крестьянина, он сказал радостно:
– Ваша милость, вы такую дорогу проложили!.. Спасибо вам!
– Я такой, – ответил я с достоинством, – такое прокладываю, что сам удивляюсь своей прокладаемости…
На опушке леса Альбрехт и Норберт оживленно обсуждают что-то, указывая руками в другую сторону, но на треск кустов и молодых деревцев обернулись разом.
– А-а, – сказал Альбрехт с затаенным злорадством, – что-то вы не радостны, ваше высочество. Плохое предсказание?
– Христианин, – ответил я, – будучи глубоко просвещенным человеком, не имеет права верить в предсказания.
– Так-то не имеет, – возразил Альбрехт, – но так хочется… Особенно если человек дурной и слабый, а кто из нас не бывает слабым?
