Снова прогремел гром. Гроза надвигалась на город. Конрад налег на свой ломик, одним рывком вывернув нижнюю доску. Затем просунул руку в щель и пошарил внутри. Шкаф наполняли сотни манускриптов. Он вытащил один, развернул на коленях, дожидаясь, пока следующая молния осветит заглавие. Вспышка оказалась короткой: он едва успел прочитать слово «Sociorum»
[43]
и увидеть, что две тени выросли прямо над ним.
Выводивший Конрада брат хранил молчание и скрывал лицо под капюшоном. Впрочем, Конрад полагал, что остаться позади, дабы вернуть на место рукопись и прибить доску, мог, конечно, только Лодовико. За дверью ждал мальчик с фонарем. Свет падал ему на лицо, и Конрад узнал младшего из орденских послушников, который появился в обители всего неделю назад и назвался Убертино да Казале. Конрад несколько раз сталкивался с мальчуганом, и каждый раз тот встречал его восторженным взглядом, явно мечтая и не смея заговорить с героем. Отшельник улыбался про себя, вспоминая, как, будучи не старше этого ребенка, благоговейно ходил по пятам за фра Лео. Сейчас он с горечью подумал, что Бонавентура мог бы не вмешивать ребенка в грязное дело. Возможно, генерал ордена желал с первых шагов показать мальчику, как он обходится с непокорными.
Силуэт старого фра Таддео тоже узнавался с первого взгляда: горбатая спина и сутулые плечи. Очередная молния высветила в тени куколя влажные водянистые глаза и отвисший подбородок двуногой ищейки главы ордена. Бонавентура, как видно, не ждал от Конрада сопротивления, если послал за ним старика и ребенка. Да он и не ощущал в себе воинственности. Его поймали за скверным делом, при попытке обокрасть библиотеку, нарушить интердикт, наложенный на ранние предания; оставалось только поручить себя Богу и принять как справедливое воздаяние любую кару.
Пламя факелов на стенах кабинета вздрагивало от сквозняка из открытой двери. Бонавентура мрачно склонился над столом, скрывая под маской сонливости свои обычно суровые черты. Конрад заметил проблески седины в его тонзуре и тонких бровях и морщинки, расходившиеся от карих глаз. Семь лет назад такого не было. Генералом ордена Бонавентура был избран четырнадцать лет назад, в возрасте тридцати семи лет. Годы не пощадили его, и Конрад понимал, что среди забот, одолевавших генерала, не последнюю роль играли такие мятежные братья, как он сам. Отшельник не мог отвести взгляд от сияния, нимбом окружавшего склоненную голову Бонавентуры, хоть и понимал, что это всего лишь свет факелов отражается от его гладкой макушки.
Бонавентура откинулся назад, постучал пальцами по столу, откровенно рассматривая стоящих перед ним братьев. Теперь в глазах его не осталось и тени сонливости.
– Оставьте нас наедине, братья, – сказал он. – Подождите в аркаде.
Он ждал, потирая пальцем губы, пока провожатые вышли из комнаты. Потом обратил взгляд на Конрада.
– Вот до чего дошло, – заговорил он, властно и уверенно. – И что мне теперь с тобой делать?
Отшельник повесил голову, как провинившийся ребенок, и промолчал.
– Конрад, Конрад, ты все больше разочаровываешь меня. Твое поведение меня не слишком удивляет – я знаю, как испортил тебя фра Лео, – и все же я огорчен.
– Ты что-то скрываешь, – вдруг вырвалось у Конрада.
– Вот как? – Маска холодного спокойствия на лице генерала ордена не дрогнула ни на миг. – Даже будь это правдой, тебя это не касается. Братьям, помнящим свой долг, довольно знать, что я не допущу ничего в ущерб святости и доброму имени нашего ордена.
Конрад не сумел сдержаться: загадки, над которыми он так долго размышлял, жгли ему язык.
– Почему ты запретил «Первого Фому»? – выкрикнул он. – Почему искалечены спутники? Откуда серафим?
Он чувствовал, что каждая жилка в нем дрожит.
– Служи беднякам Божьим, – с насмешливой улыбкой подхватил Бонавентура. – Ищи фра Джакоба. – Говоря, он поворачивал на пальце перстень. – Я знаю, о чем писал тебе Лео.
– Только потому, что посланный повстречался с Иллюминато!
Улыбка по-прежнему играла на губах Бонавентуры, но брови чуть изогнулись.
– Совершенно верно. Однако здесь речь не об этом письме. Речь идет о том, что не я, а парижский совет и министры-провинциалы в своей мудрости и по причинам, ведомым им лучше, чем тебе, запретили «Житие святого Франциска» Фомы Челанского и «Легенду трех спутников». Они приняли решение, а наш долг, долг покорных сыновей святого Франциска, повиноваться их суждению. Тех же, кто не повинуется, следует наказать в пример остальным.
При этих словах Конрад лишился дара речи, но не от угрозы наказания. Другие слова заставили его ахнуть, как пекаря, вспомнившего вдруг о забытом в печи противне. Идиот! Ответ все время был прямо перед носом! Искалеченные спутники – не люди: не Анжело, Руфино или Лео, похороненные в базилике. Искалечена составленная ими история, вот что хотел сказать Лео! Как видно, их воспоминания и рассказы о жизни Франческо выхолостили, как холостят жеребцов. Он же только что держал в руках эту рукопись – «Legenda Trium Sociorum». Держал в руках еще один кусок головоломки – и потерял его!
Бонавентура тем временем продолжал так же холодно и равнодушно:
– Однако, брат, поскольку донна Джакома по доброте души одарила тебя своей дружбой, я пощажу тебя – в последний раз. Ты немедленно покинешь Сакро Конвенто. Я не желаю никогда больше видеть тебя в обители или в базилике и слышать, что ты говорил с кем-либо из братьев. Ты проявишь мудрость, если вернешься в свою горную келью и оставишь тщетные поиски. Если же ты пренебрежешь моим советом и окажешься снова в моих руках, то почувствуешь на себе всю полноту моей власти. Берегись и не испытывай меня более!
Бонавентура коснулся скулы указательным пальцем, чуть оттянув вниз нижнее веко.
– Ci capiano, eh?
[44]
Мы понимаем друг друга?
Глядя, как генерал ордена медленно поднимается и обходит стол, Конрад вспоминал свой разговор с Аматой о когтях грифона. Тот же образ представился ему теперь, когда чудовище расправило плащ, подобно крыльям нетопыря, и протянуло ему украшенный перстнем коготь для поцелуя.
Шея у него закостенела, отказываясь сгибаться. Он отшатнулся от протянутой руки.
– Поцелуй перстень, брат, – многозначительно посоветовал Бонавентура. – В благодарность за дарованную свободу, которой тебя еще не поздно лишить, и в знак смирения, которого тебе столь недостает, – поцелуй перстень.
Ужасающий грохот сотряс стены здания. Огни на стенах заметались, как знамена под ветром. Конрад склонил голову, опустился на одно колено, взял руку генерала ордена и поднес к губам перстень с бирюзой. И вдруг его опущенный взгляд метнулся, глаза расширились при виде резьбы на камне: фигурки из палочек, заключенной в круг под двойной аркой.
21
«Так вот что такое «совершенная радость»», – раздумывал Конрад. Дождевые капли, стекавшие по кончику носа, не помешали ему улыбнуться. Он забился в нишу у дверей дома донны Джакомы, дожидаясь рассвета. Ветер ледяными спиралями свистел в переулке и на лестнице. Конрад прошел через город кружным путем, чтобы не попадаться на глаза стражникам на площади Святого Франциска. На его счастье, стража не рвалась под проливным дождем обходить улицы.
