Хемингуэи снова пожал плечами.
— Но пистолет у него все же был. Может, он всегда таскал его с собой, а Роза просто не знала. Или сказала, что не знает.
— Потом, эти два часа, — продолжал Ледок, — те, что прошли между его смертью и смертью девушки.
— Должно быть, он долго не мог решиться.
Ледок поднял одну бровь.
— Но вы же сами сказали, так мог поступить только трус. Хемингуэй прищурился и проговорил:
— Иногда нужна смелость, чтобы быть трусом.
— А что это значит, если поточнее?
— Понятия не имею, — ответил Хемингуэй и захохотал, громко и раскатисто. Он запрокинулся на спинку стула, все еще хохоча, задел локтем подставку под ведерком для вина — она зазвенела, как колокол, и едва не опрокинулось. Ледок рванулся вперед и вовремя удержал ведерко. Раздраженно хмурясь, он поправил ведерко на подставке и тут же отодвинул ее подальше от Хемингуэя.
— Откуда вы знаете, — спросил я журналиста, — что у него точно был «браунинг»? — Я отправил в рот другой ломтик колбаски.
— Это все знали. Он обычно держал его в библиотечном ящике. Постоянно доставал его, показывал людям и хвастался. Иногда даже стрелял в здоровенное чучело медведя в углу комнаты. — Хемингуэй нахмурился. — Должен признать, стрелок он был что надо. Всегда попадал в этого проклятого медведя, никогда не промахивался. — Он ухмыльнулся. — Правда, медведь был уж очень большой.
— Роза Форсайт рассказывала, вы с ним даже как-то поспорили. В библиотеке.
Хемингуэй усмехнулся.
— Мерзавец решил меня надуть. Напечатал мою книгу, сборник рассказов. Заплатил аванс, курам на смех, всего две сотни долларов, правда, тогда я думал только о том, чтобы меня напечатали. А потом я так и вскипел. Он не заплатил мне больше ни гроша. Вот я и пошел к нему поговорить. Он сказал, денег, мол, больше нет. А еще сказал, не осталось-де ни одного экземпляра книги. И нагло заявил, я сам, дескать, виноват, нечего было раздаривать налево и направо. Чушь собачья, и он это прекрасно знал. Мы поспорили. — Хемингуэй взглянул на меня. — Только поспорили, всего-то делов. Ничего особенного.
— А Роза Форсайт утверждает, вы пытались его ударить.
Хемингуэй снова рассмеялся.
— Она и правда так сказала? Ха! Первым ударил он. И промахнулся. Тогда я ему врезал, но споткнулся на этом проклятом ковре и упал. Вот и все.
Я уже успел оценить его отношение к неодушевленным предметам, поэтому был готов ему поверить. Но с такой же готовностью я мог поверить и Розе Форсайт.
Внезапно он насупил свои красивые брови и сказал:
— Эй. Погодите-ка. Что это за вопросы? Уж не думаете ли вы, что к этому делу причастен я? К Форсайту с немкой?
— Нет, — ответил я. — Просто у меня такая работа. Задавать вопросы. Но теперь, раз уж вы сами об этом заговорили, не скажете ли вы, где были в тот день?
— Когда он застрелился? На бегах. С десятком человек знакомых.
Я кивнул.
Он какое-то время смотрел на меня, прищурившись, будто решал, что обо мне думать. И в конце концов решил, что мне можно верить. Он еще раз в восхищении покачал головой.
— А работенка у вас, должно быть, занятная.
Как раз в эту минуту появились официант с усами и на сей раз — с обедом для Хемингуэя. Он сначала поставил блюдо, потом взял бутылку с вином и пополнил наши бокалы. Сунул бутылку обратно в ведерко и зашагал прочь.
Хемингуэй взял салфетку и развернул. Заправил уголок за воротник и расправил ее на груди.
— Но вот что самое интересное. — Он взял нож и вилку и отрезал кусочек колбаски. Поставил руки на стол, сжав их в кулаки, причем в одном кулаке он держал нож, а в другом вилку с нанизанным ломтиком колбаски. — Он отослал мне назад контракт, который мы подписали. После того. После нашего спора. Начеркал на нем «аннулировано» и поставил свою подпись. А через несколько недель я продал те же растреклятые рассказы с парочкой новых, да еще стихи, другому издателю, здесь же, в Париже, Бобу Макалмону. — Он ухмыльнулся. — И поскольку Форсайт расторгнул контракт, он ничего не получил от этой сделки. — Хемингуэй снова ухмыльнулся и наконец отправил кусок колбаски в рот.
— Восхитительно, — заметил Ледок.
Хемингуэй кивнул, пережевывая колбасу. Проглотил и сказал:
— Да уж. — И взглянул на мою тарелку, уже опустевшую. — Как вам наши andouillettes?
— Весьма.
Он кивнул.
— Чего только французы не делают из свинячьей требухи.
Ледок быстро наклонился вперед.
— Когда едете в Испанию, Эрнест?
— В конце месяца.
— Что вы там сказали, — обратился я к Хемингуэю, — насчет свинячьей требухи?
Ледок поджал губы.
Хемингуэй пожевал. И проглотил.
— Andouillettes. — Он похлопал ножом по колбаске. — Иногда их делают из телятины. Но самые лучшие, настоящие andouillettes готовят из свиных потрохов. Очень вкусно, верно? — Он сунул в рот еще кусочек.
— Да, — пролепетал я. И посмотрел на Анри Ледока. Я же просил — никакой требухи. А он мне — что-то вроде свиной колбаски. — Очень вкусно, — тем не менее согласился я.
Ледок так и не разжал губ. Подозреваю, чтобы не улыбнуться.
— В Испании бывали? — спросил меня Хемингуэй.
Я повернулся к нему.
— Что?
— В Испании. Бывать приходилось?
— Нет.
— Мне тоже. Мы едем посмотреть бои быков. У меня целая теория насчет корриды.
— Какая именно? — заинтересовался Ледок.
Хемингуэй положил нож и вилку. Лицо сделалось очень серьезным.
— Сейчас, когда закончилась война, коррида единственное место, где человек может по-настоящему заглянуть в лицо смерти. А матадор встречается с ней каждый день. И проделывает это с мастерством и изяществом. И с отвагой. Он словно накликает на себя смерть, и делает это с гордостью, чувством достоинства и со вкусом. Panache! Он встречается со смертью каждый день и побеждает ее.
Ледок улыбнулся.
— Всего лишь на какое-то время, mon ami.
— Побеждает, говорю, а не избегает. Никто не может избежать смерти. Во всяком случае, в этом мире. — Хемингуэй повернулся ко мне и усмехнулся. — Малыш Дикки Форсайт точно не избежал. — Он взял вилку и прикончил свою колбаску.
Я спросил:
— Вы знали, что Форсайт употреблял наркотики?
Он проглотил последний кусок.
— Об этом все знали.
— Знаете, где он их доставал?
— Да повсюду. Марихуана, кокаин, героин — этой дряни везде хватает. — Хемингуэй снова ухмыльнулся. — Лично я предпочитаю вот это. — Он протянул руку и вытащил из ведерка бутылку. Она была почти пуста. Он вылил остатки в бокал Анри и спросил: — Еще одну?
