Поужинали мы на другом берегу реки, недалеко от Оперы. Ресторан был красивый и элегантный: полированное дерево, изящная драпировка, белые льняные скатерти, свечи. Я заказал блюдо под названием carré d’agneau à la Bordelaise,
[32]
а на самом деле — обыкновенные ребрышки ягненка, fenouil cru el salade, сырой сладкий укроп под анчоусовым соусом.
Ледок заказал себе côtes de veau en casserole à la Dreux.
[33]
— Берете большую телячью котлету, — объяснил он, когда ушел официант. — Нашпиговываете ее маринованным языком и трюфелями. Затем слегка обжариваете с обеих сторон на сливочном масле, пока она не прожарится. Потом укладываете на тарелку вместе с garniture financière.
[34]
Он делается из куриных кнелей, петушиных гребешков и грибов, все аккуратно перемешивается с sause financière.
[35]
Разумеется, соус готовится заранее — из нарезанной ветчины, грибов, трюфелей и мадеры.
— Петушиные гребешки, — заметил я.
— Да. Найти их все труднее и труднее.
— В самом деле?
— Теперь зачастую цыплят забивают раньше, чем у них отрастают гребешки.
— Надо же.
Ледок взглянул на меня и улыбнулся.
Еда была вкусной, вино — тоже достойно всяческих похвал. Это было «шато-марго» 1920 года разлива. Молодое, как заметил Ледок, но многообещающее.
Человек, следивший за нами, сидел в дальнем углу напротив. Не знаю, что он там себе заказал, но ему, судя по выражению его лица, нравилось. Пил он пиво, и тоже как будто с удовольствием.
Во время ужина говорил практически только Ледок. Я узнал, как готовить лягушачьи лапки à la meunière,
[36]
свиную вырезку с фисташками, индюшачьи потроха à la bourguignonne
[37]
и crêpes suzettes.
[38]
Мне бы все это, конечно, очень пригодилось, вздумай я сменить профессию.
Мы не возвращались к делу до тех пор, пока нам не принесли кофе и бренди.
— Однако тут вот что пришло мне голову, — сказал Ледок. — Насчет мадам Нортон.
— Что именно?
— Если она действительно как-то связана со смертью мсье Форсайта, зачем ей было вам рассказывать, что она была в отеле, когда раздался выстрел?
— Возможно, она боялась, что Роза Форсайт что-нибудь расскажет. Например, о том, что она ей звонила и сказала, что Ричард и фон Штубен мертвы.
— Но если бы она убила мужа…
— Верно. Зачем было звонить Розе? Я не знаю. Может, из чувства вины?
— Настолько сильного, что она была готова рисковать?
— Может, она смотрела на все по-другому. Поговорила с Лаграндом. Тот обещал ей свое покровительство. И пока расследованием занимались только парижские полицейские, ей нечего было опасаться.
Ледок кивнул.
— И все-таки кое-что меня волнует. Те два часа, что прошли между смертью фон Штубен и мсье Форсайта.
— Согласен. Меня это тоже волнует.
После ужина мы пошли на запад по бульвару Капуцинов, мимо здания Оперы, освещенного, как новогодняя елка, и свернули на узенькую улицу Капуцинов.
«Дыра в стене» оказалась именно тем, на что и указывало ее название, — тесным, забитым посетителями помещением с низким потолком и в клубах табачного дыма. За изрядно помятой оцинкованной стойкой, тянувшейся во всю длину пивной, метров на двенадцать, висело высокое зеркало с позолотой — благодаря ему помещение казалось шире, чем на самом деле, а кроме того, посетители, глянув в него, могли вовремя заметить, что кто-то подкрадывается к ним сзади.
Затхлый запах сигарет и сигар смешивался с запахом пота и старого пива и тяжелым ароматом дешевых духов. Несколько шатких деревянных столиков, полностью занятых, жались к деревянной обшивке стен, выкрашенных в цвет засохшей крови. Доски пола скрывались под толстым слоем опилок. Некоторые половицы под моей поступью прогибались.
В пяти минутах ходьбы, всего в двух кварталах отсюда элегантно одетые горожане вкушали телячьи котлеты, фаршированные трюфелями. Большинство же здешней публики, и мужчины, и женщины, выглядели так, будто они и в глаза не видели телячью котлету, не говоря уже о трюфелях. Глядя на некоторых посетителей, можно было подумать, что они вообще никогда не видели пищу.
Мы с Ледоком примостились за стойкой и заказали выпивку — коньяк.
— Не надейтесь, — заметил Ледок, — что жидкость в бутылке хотя бы отдаленно соответствует надписи на этикетке.
Бармен поставил стаканы на стойку, и Ледок спросил его о чем-то по-французски. Я разобрал только имя — Рейли. Бармен покачал головой и что-то сказал в ответ.
— Четыре франка, — перевел Ледок. — Он говорит, Рейли еще не появлялся.
Я порылся в кармане и выложил на стойку четыре франка. Кто-то похлопал меня по плечу.
Он был низенький и тощий, в длинной шерстяной пехотной шинели, потрепанной и сплошь заляпанной, и в рубашке, которая потеряла белизну еще в военное время, а может, и раньше. Ввалившиеся щеки были черными от щетины, а глубоко посаженные водянистые серые глаза обрамлены красными ободками. Выглядел, может, лет на двадцать пять, и казалось, до тридцати ему никак не дотянуть.
— Вы же американец, верно? — спросил он. Судя по его дыханию, выпивка, которую он держал в руке, была далеко не первой порцией за сегодняшний день.
— Да.
— Я тоже, приятель. Джимми Джепсон. — Он поставил стакан и протянул мне руку. — Давай пять.
— Фил Бомон, — отрекомендовался я и пожал ему руку. Она была горячей и влажной, как будто его лихорадило. — А это Анри Ледок.
Джепсон отпустил мою руку и протянул свою Ледоку.
— Приятно познакомиться.
— Я тоже рад, — сухо ответил Ледок. Он пожал ему руку и тут же отпустил.
Джепсон повернулся ко мне.
— Надо держаться вместе, да? — сказал он. — Нам, американцам.
— Да.
— Особенно в чужой стране, верно говорю?
— Да, особенно в чужой. Он повернулся к Ледоку.
— Я не хотел никого обидеть, mohnaymee.
[39]
