Он кивнул.
— Согласен. Во-первых, должен вам сообщить, что некоторые мои офицеры восхищаются господином Гитлером, но я не разделяю их чувства. Однако по их настоянию я согласился встретиться с вами и быть искренним, насколько позволят обстоятельства.
Фон Зеект слегка прищурился.
— Только все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально. И если я узнаю, что вы кому-то передали наш разговор, то позабочусь, чтобы вас посадили за решетку. А если вас уже не будет в стране, я прослежу, чтобы ни один пинкертон больше не попал в Германию. Вы меня поняли?
— Прекрасно понял, генерал.
Глянув на свои сложенные вместе руки, он снова перевал взгляд на меня.
— Я — офицер. И верен армии и немецкому государству. Но когда в Германии наступает разруха, когда в стране начинается разгул социалистов и прочих авантюристов, все законопослушные немцы морально обязаны задуматься о выборе.
— Да, сэр. И вы считаете, выбор падает на господина Гитлера?
— Нет, не считаю.
— Вы знали до встречи с ним, о чем он будет вас просить?
— Догадывался.
— И думали, из этой затеи ничего не выйдет. Из путча.
— Да.
— И все-таки вы с ним встретились, — сказал я.
— Да.
— Зачем?
— Чтобы выразить свое негодование.
— Чем?
— За неделю до того в Мюнхене его грязная газетенка — ее и газетой-то назвать нельзя — «Мюнхенский обозреватель» напечатала омерзительную статейку за подписью редактора, свиньи по фамилии Розенберг. И в ней он лично оскорбил мою жену.
— Вашу жену? Отчего же?
— Моя жена еврейка. А Розенберг антисемит. Злостный антисемит. Он заявил, что моя жена, будучи еврейкой, губит мой разум, а посредством меня — и всю немецкую армию.
— Гитлер знал про статью?
— По моим источникам в Мюнхене, без его согласия в этой мерзкой газетенке ничто не может быть напечатано.
— Но Гитлер не знал, что вам все известно.
— Нет. — В глазах генерала вспыхнула холодная искра удовлетворения. — Он очень удивился, когда я упомянул о статье. — Он снова слегка улыбнулся.
Я кивнул. Генерал позволил Гитлеру проделать весь этот путь из Мюнхена в Берлин, около пятисот километров, в надежде, что немецкая армия поддержит путч. А потом генерал решительно и не без удовольствия выбил почву у него из-под ног.
Генерал был не из тех, кого мне хотелось бы разочаровать.
— И что же сказал Гитлер? — поинтересовался я.
— Он все отрицал. Сказал, Розенберг опубликовал-де статью самовольно. А сам он, Гитлер, против евреев ничего не имеет. Конечно, он лгал. Я читал отзывы о его выступлениях. Самый отъявленный антисемит — играет на низменных чувствах низших слоев общества.
— Простите, генерал, — вмешался Пуци, — но порой необходимо сплачивать массы. Иногда…
Генерал повернулся к нему.
— Но не с помощью же нападок на мою жену.
— Генерал, — сказал я, — а что потом? После того как Гитлер заявил, что ничего не знает о статье.
— Какой-то идиот в него стрелял. Гитлер побежал и спрятался за дерево. Я попробовал определить, откуда стреляли.
— И что?
— Думаю, стреляли с южной стороны, с территории зоопарка. Я было двинулся в том направлении, но полковник фон Хиппель меня остановил. Мы уехали из Тиргартена все вместе. Позднее я говорил с полицией.
— Вам не приходило в голову, что стрелять могли в вас, а не в Гитлера?
Фон Зеект несколько мгновений смотрел на меня так, будто я вдруг начал говорить на каком-то непонятном языке. Затем улыбнулся.
— Я могу заявить без всякого тщеславия, господин Бомон, что если бы кто-то вздумал в меня стрелять, вся армия тут же поднялась бы в ружье. Они перерыли бы всю страну вдоль и поперек в поисках виновного.
Я кивнул. Наверное, приятно быть любимчиком всей армии.
— До этой встречи, — спросил я, — вы о ней кому-нибудь рассказывали?
— Я дал слово, что буду молчать.
— А ваш помощник, полковник фон Хиппель?
— И что?
— С ним можно побеседовать?
— Нет, нельзя. Он тоже дал слово. Его слова для меня вполне достаточно, и для вас, стало быть, тоже.
— У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог стрелять?
— Никаких. — Он встал. — На этом закончим, господа. К сожалению, у меня много неотложных дел.
Когда мы сели в такси, я сказал Пуци:
— Вы знали о той статье?
— Нет. Я имею в виду, до встречи. Господин… — Он взглянул на водителя, которого от нас наглухо отделяло стекло. Но Пуци стеклу не доверял. — Один господин в Мюнхене рассказал мне о ней позже. Он был страшно зол на Розенберга. Просто места себе не находил от ярости.
— Генерал говорит, он одобряет все, что печатается в газете.
— Это не так, Фил. Он слишком занят и не может проверять каждый номер. Он оставляет все это за Розенбергом. Разве не глупо было бы позволить оскорблять жену генерала, если он собирался просить его о том… — еще один взгляд на таксиста, — о чем собирался?
— Да уж, глупо как-то.
— Потом, послушайте, Фил, генерал сказал неправду. Будто, гм, тот господин спрятался за дерево. Он только забежал за дерево, чтобы достать свой «люгер», он хотел защитить себя и генерала.
— Он носит с собой «люгер»?
— Его жизнь в постоянной опасности, Фил.
— Но тогда, в Тиргартене, он так и не выстрелил.
— Он же не знал, куда стрелять.
— Ладно. Еще вопрос.
— Какой?
— Что это за история с евреями?
— О чем это вы?
— Почему этот Розенберг так на них ополчился? На пару с господином из Мюнхена?
— Да нет, Фил, речь идет не о евреях вообще. Существует немало замечательных евреев. Сотни, может, тысячи. Тут в университете есть один профессор, Альберт Эйнштейн, так он действительно прекрасный ученый. И очень знаменитый… Слыхали о нем?
— Да.
— Я даже как-то ужинал с ним в городе, мы здорово повеселились. Спорили, какое пиво лучше — мюнхенское или берлинское. — Пуци ухмыльнулся. — И знаете, что он сказал?
— Что же?
— Он сказал, что все относительно. — Пуци расхохотался громко и раскатисто. — Понятно?
— Да. Так что там насчет евреев?
— Не всех, Фил. Только спекулянтов. Еврейских капиталистов, евреев-банкиров. Они высасывают из Германии жизнь. Набивают свои карманы немецким золотом, в то время как простые немцы страдают. Вы же видели нищих, Фил. И проституток.
