— Кроме Библии, две самые читаемые книги в мире — «Дон Кихот» и «Робинзон Крузо». Книга Сервантеса представляет собой самую блестящую пародию на вымирающее общество. Книга Дефо собрала в одном человеке всю историю человечества. Есть еще две книги подобного рода — «Путешествия Гулливера» и «Хижина дяди Тома». В каждой из них содержится великая главная идея…
— В современном государстве, мисс Тернер, самый главный путь сообщения — дороги, не водные пути и каналы, а именно дороги. В будущем я представляю себе обширную сеть современных дорог, она соединит все географические области Германии. Я представляю себе надежный и недорогой автомобиль, который позволит каждому немцу, независимо от его достатка, ездить по этим дорогам и наслаждаться красотой немецкой земли.
Мисс Тернер о чем-то спросила его, и он снова задумчиво кивнул. Пуци продолжил переводить.
— А, — сказал он, — евреи. — И печально улыбнулся. — Что мы будем с ними делать? Спекуляцией во время войны, своим пристрастием к капитализму они безнадежно настроили против себя немецкий народ. Может, когда-нибудь в будущем им и помогут создать свое собственное еврейское государство. Например, в Палестине. Думаю, так будет лучше для всех.
Гитлер внимательно выслушал очередной вопрос мисс Тернер и снова задумчиво кивнул.
— Да, — сказал он, — я признаю, приходится прибегать к подобному антагонизму, точно так же как приходится взывать к любому чувству, которое сплотит немецкий народ, поможет ему выполнить трудную и мучительную задачу, стоящую перед всеми нами, — избавить Германию от горечи поражения и разрухи, от ужасов войны и экономического краха и снова сделать ее сильным государством мира, с надежной системой безопасности.
Я дождался, когда все перейдут к десерту, прежде чем перейти к вопросу о попытке покушения в Тиргартене. Пуци переводил.
Гитлер поднял на меня глаза, оторвав их от куска торта с горой взбитых сливок, и улыбнулся. Левой рукой он легонько похлопал меня по рукаву пиджака. Его голубоватые глаза весело прищурились, и он произнес по-немецки что-то вполне дружелюбное.
Пуни перевел:
— Не стоит сейчас забивать себе голову такими грустными вещами. Может, если вы не возражаете, ваша напарница составит мне завтра компанию за завтраком. Мне будет очень приятно провести некоторое время со столь очаровательной особой. И тогда я буду счастлив ответить на любые вопросы, которые она сочтет нужным мне задать.
Я взглянул на мисс Тернер.
— Я не возражаю, — сказала она.
— Я тоже, — сказал я Гитлеру.
На том и порешили.
Через полчаса, когда мы уже ехали из ресторана в очередном такси, мисс Тернер повернулась ко мне и сказала:
— Он врал.
— Когда?
— Когда говорил, что антисемитизм ему нужен только как инструмент для объединения немцев. Его речь была омерзительная. Грязная. Антисемитизм для него не инструмент, а часть его гнусной мелкой личности. Он свинья. Он хуже, чем все остальные.
— Возможно. Но нашу работу никто за нас не сделает.
Мисс Тернер выглянула в окно.
— Не думаю, что он хоть когда-нибудь открывал «Дои Кихота».
— Но ведь это не имеет значения, верно?
Продолжая глядеть в окно, она печально заметила:
— Жаль, я не сообразила накинуть плащ поверх этого дурацкого платья.
Я улыбнулся.
— Должен сказать, платье произвело на всех хорошее впечатление.
— Он все время пялился на меня!
Я промолчал.
Она взглянула на меня.
— Наша цель — узнать о нем как можно больше, так?
— По словам Кодуэлла, так хочет Купер.
— И как далеко в этом смысле мне можно заходить?
— Пока будете чувствовать себя спокойно, — сказал я. — И ни на сантиметр дальше.
Она кивнула и снова посмотрела в окно.
— А чего хотел фон Динезен? — спросил я. После ужина он снова подходил к ней, как раз когда я прощался с Гитлером.
— Простите? — Она повернулась ко мне. — А-а. Он хотел знать, не соглашусь ли я с ним выпить попозже. Я отказалась. Мне сейчас хочется только одного — принять ванну. Погорячее и подольше.
* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»
Воскресенье, вечер
20 мая
Дорогая Евангелина!
Какой ужасный вечер!
Начну с выступления господина Гитлера.
Он произнес речь в одном из унылых громадных сараев-забегаловок, что так обожают баварцы. Помещение было переполнено его страстными последователями, все кричали и завывали как безумные. Жуткий гвалт и тесное соседство с распалившимися, налитыми пивом телесами были почти невыносимы.
Мы с господином Бомоном встретились с ним на минуту перед его выступлением. Он оказался совсем не таким, каким я его себе представляла. Чисто физически в нем нет ничего особенного. Рост почти сто семьдесят сантиметров. Кожа серая, плохие зубы. Ничего особенного и в лице, за исключением глаз — они у него действительно необыкновенные. Пронизывающие, бледно-голубые, на удивление красивые, почти как у женщины.
Ему не откажешь в определенном шарме. Более того, шарма у него в избытке. Он был весьма учтив и до того галантен, что так и рассыпался в комплиментах. (И ему очень понравилось мое платье начинающей обольстительницы. Причем настолько, что порой я опасалась, как бы он его не сорвал с меня.)
Теперь о его речи.
Итак, мы с господином Б. вернулись в зал из комнатки за сценой (нечто вроде гримерной), потом оттуда же вышел господин Гитлер и поднялся на сцену. Громовые овации. Когда же они наконец стихли, он начал свою речь, причем начал, очень тихо. Почти шепотом он сказал: «Когда мы сегодня задаемся вопросом, что происходит с миром, то всякий раз вспоминаем счастливые довоенные годы».
Поскольку голос у него был тихий-претихий, все в зале напрягали слух, чтобы его расслышать. Думаю, он этого и добивался.
— Я помню, — продолжал он, — как смотрел на свою маму, как она стряпала на нашей крохотной кухоньке. Как сейчас вижу, вот она стоит и жарит кусочки кролика в кипящем оливковом масле, вижу, как из кастрюли поднимается ароматный пар и сгущается облачком вокруг ее маленькой седой головы…
Он продолжал какое-то время и дальше в том же духе, рисуя по-домашнему проникновенный образ бедной, но гордой матери семейства в ее бедной, но безупречно чистой кухне, стряпающей заботливыми, ловкими и любящими руками типично немецкий ужин, удивительно сочный и питательный. (Знай господин Бомон немецкий, он бы непременно усомнился, что так оно и было.)
— Но сейчас, — продолжал он свое, — матери и жены Германии уже не могут себе позволить даже такую дешевую снедь, как кролик. Они не могут себе позволить даже, масло, чтобы поджарить этого самого кролика. Им уже не по карману даже простая булка домашнего хлеба. Им не на что купить муку, чтобы испечь этот хлеб. Муку! Немецким женщинам не на что купить муку!
