— Я и сам подумал, что это было несколько опрометчиво, — признался я. — Но согласись, наши поиски зашли в тупик. Мы не знаем ни где мальчик, ни кто его помощники или похитители. Без показаний Клеофона не видать Гермии справедливого суда. А может, мальчика придется вырывать из лап какого-нибудь злодея?
— Что сделано, то сделано, — спокойно проговорил Феофраст. — Теперь Архий знает о пропаже Клеофона и, словно ищейка, пустится по его следу, в чем есть, по крайней мере, одно преимущество: пока фуриец расследует это дело, он не будет совать свой прелестный нос в другие.
Я подумал (но не сказал), что одно из этих «других дел» касалось Фрины и клиентов дома Трифены. Я был не настолько опрометчив, чтобы поведать фурийскому актеру о заботах Ферамена.
— А между тем, — продолжал Аристотель с поразительной проницательностью, — суд над Фриной все ближе и ближе. Они будто позаимствовали часть обвинений, предъявленных Сократу, и часть обвинений, предъявленных Алкивиаду. Сократа судили за неуважение к городским богам, главным образом за введение нового божества — его собственного дэймона, и развращение молодежи. Алкивиада обвинили в глумлении над Мистериями. Фрину же обвиняют не только в глумлении над Мистериями, но также в развращении молодежи и введении нового божества. Обвинение в святотатстве так легко предъявить, оно вызывает столько волнения, гнева и страха. Провести такой суд, опираясь на разум и порядок, еще сложнее, чем суд над убийцей.
— Алкивиад бежал от суда, — заметил Феофраст, — оставив командование Сикилийской кампанией. Если бы этого не случилось, кто знает, может, попытка захватить Сикилию увенчалась бы успехом? Кое-кто не желал, чтобы Алкивиад получил слишком много власти. Что же касается Сократа, он, в отличие от своего изнеженного ученика, отказался бежать и в награду за верность своим убеждениям был осужден и казнен. Гнусные намерения и политические страсти движут вперед подобные суды.
— Но женщины редко имеют отношение к политике, — я вздохнул, вспомнив, как прекрасна и жизнерадостна Фрина.
— Гетеру Аспазию Милетскую, возлюбленную Перикла, тоже обвиняли в святотатстве, — напомнил Феофраст. — Была ли тут виной ненависть врагов Перикла или расположение Аспазии к Сократу — сразу и не скажешь. Потом афиняне смягчились, оправдали ее — вы народ переменчивый — и даже внесли сына Перикла от Аспазии в списки граждан. Но Фрину обвиняют не просто в дружбе с преступником, и ее новый бог равенства едва ли придется по нраву двум высшим слоям афинского общества. Гиперид будто создан для роли ее Защитника. Говорят, Аристогейтон и Эвримедонт надеются не только взять над ним верх, но и как следует унизить.
— Дела все хуже и хуже, — проговорил Аристотель. — Совершенно очевидно, что этот суд — своеобразная атака на Гиперида, а также хороший урок для всех, кто излишне самоуверен или не в меру говорлив. Дело не просто в желании казнить богатую гетеру. Нам с Гиперидом никогда не стать друзьями, после… после осквернения памятника Пифии. Его жестокость во время того ужасного эпизода в Керамике…
Аристотель прикрыл глаза рукой и какое-то время хранил молчание.
— Никогда не думал, что у меня появится охота еще раз побеседовать с этим человеком. Но даже я признаю, что Гиперид — последний оплот против надвигающейся бури. Ибо, если Эвримедонту и Аристогейтону удастся осудить Фрину, они пойдут дальше. Победа откроет этим благородным патриотам прямую дорогу к олигархии, нужно только устраивать побольше таких судов. — Он поднялся. — Нет, этому не бывать. Я пошлю за Гиперидом и повидаюсь с ним.
— Что нам это даст? — спросил я.
— Возможно, ничего. Но нельзя же сидеть, сложа руки. Быть может, я смогу дать Гипериду совет.
Вспоминая, как Гиперид обошелся с Аристотелем, я не допускал мысли, что этот человек, который сам пользовался репутацией выдающегося оратора, последует советам философа. Для меня суд над Фриной был темой неприятной и даже опасной. В минуты отчаяния мне казалось, что я сам не буду в безопасности, пока гетеру не казнят. Лишь тогда люди перестанут болтать о ночи в доме Трифены. Пока же я жил в вечном страхе, каждый день ожидая, что мое имя всплывет в связи со скандальной историей. Это грозило не только вызовом в суд для дачи показаний, ведь мое долгое молчание наверняка сочтут подозрительным. Обвинить меня в соучастии и даже святотатстве не составит большого труда. А сознание собственной виновности, с ужасом понял я, будет единственным объяснением того, что я не заговорил раньше. Выдав себя за македонского воина, я совершил еще одну большую ошибку: и у македонцев, и у афинских патриотов это вызовет одинаковое отвращение. Каждую минуту во мне могли признать одного из гуляк на знаменитой — точнее, печально знаменитой — пирушке. Посетители борделя, прекрасные гетеры, жалкие рабыни-порны, слуги Трифены — меня мог вспомнить, кто угодно. Я скрыл свое имя, но не лицо. Как жаль, что в бордели не ходят в маске!
Я ходил к брадобрею и неустанно укорачивал волосы и бороду. В конце концов, я даже начал опасаться, что переборщил и стал слишком похож на солдата. Лучше бы я отпустил волосы и завил их в локоны: воин, тем более македонский, никогда не стал бы носить подобную прическу. Правда, тогда я выглядел бы как завсегдатай борделей. Нет, приобретать такую репутацию тоже не годилось.
— Я слышал, ты теперь завтракаешь в обществе шлюх, — издевался мой старый школьный приятель Никерат. — Наслаждаешься блинчиками с медом, да? Вот сладкоежка! Тебя не обделили медом?
— Просто удивительно, как в Афинах любят все переврать, — презрительно ответил я. — Ты, должно быть, сам побывал у Манто, раз слышал об этом.
— Ого, так это был бордель Манто!
— Мальчики, — со смехом взмолился отец Никерата, — разве можно говорить о таких вещах в присутствии родителей? Пощадите мои седины!
— Да ладно, отец, — сказал Никерат, — будто ты никогда не слышал таких разговоров!
— Слышал, — согласился тот. — Бесстыжие юнцы, вы учите жить своих отцов и дедов, а мы делали такое, что вам и не снилось! Афинские девушки уже не те, что прежде, не так изящны и обольстительны. Теперь в моде дерзость. На мой вкус, не к липу это женщине.
— Отец! — вскричал Никерат. — Неужели ты станешь отрицать, что Фрина — прекраснейшая женщина на свете? Кузнец Хрис отлил ее статую из чистого золота!
— О, Фрина, — проговорил старик. — Да. Она исключение из правил. Эта девушка расцвела внезапно, словно летний цветок. Я помню ее совсем крохой: босоногая, со ступнями, израненными о колючки шиповника, носилась она по полям и лугам, собирая на продажу каперсник. Ее семья жила совсем бедно. Но даже тогда она была хорошенькая, как картинка, с голосом звонким, словно пение соловья. И вот ее краса стала распускаться, как бутон.
— Ты становишься поэтом, отец, — с нежностью сказал Никерат.
— Нет, я не поэт. Но… о, малышка Фрина! Она была приветлива со всеми и всегда напевала, перепрыгивая канавы да пробираясь сквозь заросли шиповника и папоротника. То, что происходит, — позор, да, ужасный позор! Малышка Фрина!
