«Итак, на данный момент мы имеем всего один бесспорный и неопровержимый постулат, — думал он. — Настоящие сукины дети существуют. При этом им нравится быть такими, и они не считают себя больными. Кроме того, следует учитывать и тот факт, что ни их отцы, ни матери плохими людьми не являются. Что ж, вызов так вызов».
Хулио не был намерен уходить от этой проблемы, прятаться от нее в кусты хотя бы до поры до времени. Его одолевала болезненная, быть может, даже мазохистская склонность осложнять себе жизнь и ставить перед собой все более сложные, практически неразрешимые задачи. Он хотел проникнуть в мысли Нико, научиться предугадывать его поступки, познать, что творится в голове этого мальчишки, когда он строит свои жуткие планы. При этом Омедас прекрасно сознавал, что все может кончиться для него очень плачевно. Вполне возможно, что рано или поздно этот, извините, подопытный кролик сварит ученого мужа, начитавшегося всяких книжек, в кастрюле себе на ужин. Тем не менее Хулио не мог отказаться от своих планов. Он просто старался действовать благоразумно, обеспечивать каждый свой шаг страховкой и надежной защитой.
Чем дальше он продвигался на пути исследования, тем страшнее ему становилось. Омедас со все большей отчетливостью понимал, что Нико буквально с первых дней их знакомства вел его за собой на веревочке, как неразумного ягненка. В результате они оказались в мрачном темном лабиринте, который мальчишка знал как свои пять пальцев, потому что сам его выстроил. Хулио же практически не ориентировался в этих подземных катакомбах и мог передвигаться по ним лишь ощупью.
Загадка Нико влекла его к себе как магнит. С того места, на котором он сейчас находился, за мальчиком можно было только наблюдать. Для того чтобы понять его, нужно было приблизиться к нему вплотную. Наблюдать этот феномен со стороны было практически бесполезно, не говоря уже о том, чтобы попытаться понять его, не проникая внутрь. Хулио чувствовал, что ему предстоит стать частью судьбы, игры Нико, чтобы понять ход его умозаключений. Образно говоря, ему предстояло сыграть роль подопытного кролика, мишени для упражнений этого чудовища, обернуться Авелем этого Каина.
«Рано или поздно Нико потребуется летописец его побед и свершений, некий регистратор событий, который одним своим существованием будет служить подтверждением тому, что его план действует, работает и развивается, — думал Омедас. — Не зря же он открыл мне часть своих карт, хотя вполне мог этого не делать. Я ввел Николаса в шахматный клуб, он же, судя по всему, взамен принял меня в члены какого-то своего общества».
Хулио неожиданно вспомнил классический рассказ Натаниэля Хоторна, который читал много лет назад. Он назывался «Юный Гудмен Браун». Когда-то это произведение очень понравилось ему. Омедас достал с полки, выделенной под американскую литературу, нужный том и перечитал так кстати вспомнившийся рассказ.
Главный герой, о котором все говорило уже одно его имя — «Гудмен» в переводе с английского значит «хороший человек», — представал в образе идеального, не запятнанного никакими грехами персонажа. Фабула рассказа сводилась к тому, что этот добрейший и душевнейший юноша спешил на встречу с неким загадочным и зловещим типом, чье имя автор утаивал от читателя, но раскрашивал этого отрицательного героя несколькими весьма красноречивыми штрихами. Так, например, у незнакомца в руках был посох в виде змеи.
Испытывая одновременно страх и жажду познания, чувство вины и смутное влечение, юный Гудмен вышел из дома, где его осталась дожидаться молодая жена, дошел до окраины родного Салема и углубился в лес, окружавший город. Там, по словам его спутника, должен был состояться некий странный ночной ритуал, неведомый простым смертным.
Гудмен прекрасно понимал, что ничем хорошим эта ночная прогулка не закончится, но человек с посохом убедил его не возвращаться назад и все-таки рискнуть посмотреть на то, что происходит в чаще леса по ночам. Самое занятное заключалось в том, что формально никто и ничто не заставляло Гудмена пробираться вслед за незнакомцем в лесные дебри. То, что в конце концов они пришли к поляне, на которой происходил шабаш местных ведьм, не особенно удивило догадливого юношу. Куда более сильным потрясением для него оказался тот факт, что среди собравшихся в лесу ведьм он увидел и свою благоверную Фейт — в переводе с английского «веру», которая, как прекрасно помнил читатель, должна была тихо-мирно дожидаться мужа дома.
«Моя история в какой-то мере сродни той, что описана в этом рассказе, — подумал Хулио. — Какая-то странная, неведомая сила тянет меня за собой в самое логово зверя. Она действует как наркотик, притупляет чувство опасности и порой одаряет меня мгновениями бесконечного блаженства».
Неожиданно Омедас вспомнил один из любимых афоризмов своего отца: «Если уж позволяешь дьяволу забрать свою душу, то пусть хотя бы он отвезет ее в ад в лимузине».
Нико бросал камешки в реку и показывал сестре, как сделать это таким образом, чтобы плоская галька не утонула сразу, а попрыгала по поверхности воды. Кораль лежала на траве рядом с Хулио и рассказывала ему, как весело ей жилось в Ла Моралехе.
Оказывается, светская жизнь била там ключом. Кораль то и дело приглашали на какие-то приемы и просто дружеские вечеринки. Порой эти визиты следовали буквально один за другим и благополучно стирались из памяти, не оставляя после себя ровным счетом никаких воспоминаний.
Например, через два квартала от них жила некая маркиза Держиморда, как за глаза называла ее соседка Кораль. Эта дама собирала у себя так называемые девичники, побывать на которых считали своим долгом все накрашенные и загоревшие в соляриях куклы Барби из окрестных кварталов.
Хулио просто покатывался со смеху, представляя себе, как уютно чувствовала себя Кораль в таком окружении. Спасалась она обычно хорошим шампанским, а ничего дешевле, чем «Моэт и Шандон», в этом доме не подавали. Несколько бокалов игристого напитка — и лица приглашенных стирались, голоса звучали куда более приглушенно. Теперь Кораль могла спокойно лицезреть яркий блеск их бесконечных ожерелий, серег и колец, отражавших пламя свечей, горевших в бесчисленных канделябрах по стенам салона.
Время от времени на фоне этих безликих пятен возникали безупречно ровные зубы, впивавшиеся в канапе, доставленные из лучших окрестных заведений, располагавшихся, как на подбор, по периметру площади рядом с местной церковью. Иногда в поле ее зрения попадали бокалы с жирными отпечатками губной помады, а то и сами губы, пухлые, накачанные ботоксом, поэтому почти неподвижные, словно неживые.
Среди приглашенных дам сновали девушки в старомодных чепчиках, разносившие на серебряных подносах горки конфет «Ферреро Роше» и «Мон Шери». В общем, по мнению Кораль, ничего более скучного и унылого, чем эти сборища, ей видеть не доводилось. С какого-то времени она вообще перестала появляться на подобных мероприятиях, затем ей постепенно даже перестали посылать приглашения.
Она уже давно стала замечать, что соседи порой не по-доброму перешептывались у нее за спиной, и вскоре выяснила, что заслужила неодобрение местного бомонда своей работой в обычной государственной больнице, этом рассаднике всяких африканских болезней, которые иммигранты, понаехавшие со всего света, лечат за наш счет. «Мы же, как добропорядочные граждане, платим налоги, которые идут, в частности, на медицинское обслуживание подобного сброда». Эти люди чувствовали себя жертвами ужасной несправедливости. С точки зрения многих из них, Кораль выступала в роли вольной или невольной соучастницы в этом грязном деле.
