Эта работа быстро поглощала часы, а затем и дни, и взамен не давала почти никакого удовлетворения или уверенности, что мы делаем все возможное для предотвращения следующего убийства. Сколько архинабожных церковников, не говоря уже об их светских соратниках, пришлось опросить Саре, Айзексонам и мне, и сколько нудных часов на это ушло? Этого сказать невозможно, да и смысла приводить здесь цифры бы не было, если бы я даже их знал; ибо мы не выяснили ничего. Всю следующую неделю каждый из нас заставлял себя совершать одну и ту же процедуру: мы входили в контору или штаб-квартиру той или иной благотворительной службы, где на простой вопрос, работал ли здесь когда-нибудь человек по имени Джон Бичем или кто-либо, отвечающий нашему описанию внешности и повадок, нам отвечали долгим и благочестивым рассказом о достойных всяческих похвал работниках и целях этой организации. Только после этого проверялись дела и папки и давался определенно отрицательный ответ, после коего бессчастный член нашего маленького отряда мог наконец оттуда сбежать.
Воспоминания о том периоде нашей работы могут сейчас показаться злобными или циничными, но это лишь потому, что в конце второй недели июня на меня вдруг снизошло: единственная группа городских изгоев, не имевшая обществ с частными фондами и благородными названиями или организаций, посвятивших бы себя заботе об этой группе и реформированию тех, кто в нее входил, была той самой группой, что больше всего нуждалась в защите из-за того, что ей грозила такая жуткая опасность. Я говорю о детях-проститутках. Как только это мне стало ясно, я не мог не вспомнить Джейка Рииса, человека, боготворимого в нью-йоркских филантропических кругах, и его слепого отказа признавать факты убийства Джорджио Санторелли и сообщать о нем. Намеренную близорукость Рииса разделяли все чиновники, с которыми я беседовал, и всякая новая встреча с ними вызывала у меня новый приступ раздражения. Когда в понедельник ближе к вечеру я ввалился в штаб-квартиру, меня настолько тошнило от этих безмысленных лицемеров, составлявших благотворительное сообщество Нью-Йорка, что я изрыгнул долгий поток желчных проклятий. Я был уверен, что в доме № 808 по Бродвею нет ни души, а потому вздрогнул от неожиданности, когда в ответ до меня донесся голос Сары:
– Очаровательно и очень колоритно, Джон. Хотя должна сказать, это неплохо описывает и мое настроение. – Сара курила сигарету и поочередно смотрела на карту Манхэттена и грифельную доску. – Мы на ложном пути, – с отвращением заключила она, швырнув окурок в открытое окно.
Я со стоном рухнул на диван.
– Ты же хотела стать детективом, – сказал я. – Ты должна знать, что это может продолжаться много месяцев, пока не возникнет какой-то просвет.
– У нас нет месяцев, – возразила Сара. – У нас осталось время до воскресенья. – Она не переставала смотреть на карту и доску и качать головой. – И такое чувство у меня совсем не от рутины. – Она склонила набок голову, пытаясь ухватить ту мысль, что явно проскользила у нее в мозгу. – А тебе не приходило в голову, что ни одна из этих организаций почти ничего не знает о тех людях, которым якобы старается помочь? Я приподнялся на локте:
– Ты о чем?
– Я пока не очень уверена, – ответила Сара. – Просто они, похоже… не в курсе. Не совпадают.
– Не совпадают с чем?
– С ним. С Бичемом. Посмотри, что он делает. Втирается в доверие к этим мальчикам и убеждает их ему поверить. А ведь это достаточно подозрительные и циничные дети, не забывай.
Я сразу вспомнил Джозефа.
– Внешне – да. Но в глубине души они мечтают о настоящей дружбе.
– Допустим, – сказал Сара. – И Бичем искусно играет на этих струнах. Как будто он точно знает, чего им нужно. А у людей из благотворительных организаций такого свойства нет и в помине. Им все равно. Мы явно пошли не по тому пути…
– Сара, не отрывайся от реальности. – Я поднялся и подошел к ней. – Какая еще организация, которая ходит по домам и имеет дело с большим количеством людей, будет тратить время на выяснение чего-то об этих лю…
И тут я замер. Просто окаменел. А говоря попросту – в своей отупелой горячке я вдруг вспомнил, что за учреждение действительно тратит время на то, чтобы выяснить такие детали о людях. Учреждение, мимо которого я проходил на минувшей неделе каждый день, даже не подумав о его причастности. И чьи сотни сотрудников хорошо известны тем, что перемещаются из дома в дом по крышам.
– Будь. Я. Проклят, – вырвалось у меня.
– Что? – встревоженно спросила Сара, почувствовав, что я наткнулся на нечто важное. – Ну, говори же!
Глаза мои метнулись к правой стороне доски, а точнее – к именам БЕНДЖАМИН И СОФИЯ ЦВЕЙГ.
– Ну разумеется… – прошептал я, – 1892-й – это перебор, но он, должно быть встретился с ними в девяностом. Или вернулся позже, уточнить детали. Они тогда едва не провалили все предприятие.
– Джон, черт бы тебя побрал, о чем ты говоришь? Я схватил ее за руку:
– Который час?
– Около шести. А что?
– Кто-нибудь еще может быть там – бежим!
Без лишних слов я потащил Сару к дверям. Она неистово протестовала и требовала объяснений всю дорогу, но я отказывался отвечать, пока мы спускались в лифте, а затем неслись по Бродвею до 8-й улицы. Резко взяв влево, я подвел Сару к № 135. Потянув за ручку двери в вестибюль, который вел к лестнице на второй и третий этажи, я с облегчением выдохнул – открыто. И только здесь повернулся к Саре; она с улыбкой не сводила глаз с латунной таблички, привинченной к стене прямо у входа:
БЮРО ПЕРЕПИСИ НАСЕЛЕНИЯ
СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ
ЧАРЛЬЗ Г. МЮРРЕЙ. УПРАВЛЯЮЩИЙ
ГЛАВА 39
И мы вступили в мир папок. Оба этажа, занятых Бюро переписи, были уставлены картотечными шкафами, достигавшими потолка и скрывавшими окна. В каждом из четырех залов каждого этажа вдоль стен были проложены рельсы, по которым перемещались лестницы, а в центре каждого помещения располагалось по столу. С потолка свисали яркие электрические лампы под простыми металлическими конусами, и свет их заливал некрашеный деревянный пол. Место бесчувственное, лишенное каких-либо признаков личности – достойный дом для голой, нечеловеческой статистики.
Первого человека мы с Сарой обнаружили, только добравшись до третьего этажа. Он восседал за столом – сравнительно молодой, с бухгалтерским козырьком на голове, в недорогом, но безупречно выглаженном костюме, чей пиджак висел на прямой спинке простого стула. Белые накрахмаленные рукава сорочки были покрыты нарукавниками, из которых высовывались худые, землистого цвета кисти. Человек яростно шелестел бланками, подколотыми в папку, лежавшую перед ним.
– Прошу прощения, – начал я, медленно приближаясь к столу.
Человек кисло взглянул на меня:
– Прием на сегодня закончен.
