Как бы все это ни было важно, я все не мог сосредоточиться на деле: Крайцлер говорил, а мне в голову лезли картины того, что могло происходить на острове Бедло. Еще один мальчик встретил ужасную и незаслуженную кончину прямо у подножия великой статуи Бартольди, которая для многих символизировала свободу, но в моем сознании сейчас превратилась в иронический монумент рабской зависимости убийцы от своей кровавой одержимости. Я пытался избавиться от наваждения: подросток, которого я никогда не видел, связанный, стоит на коленях у ног Леди Свободы, полностью доверяя человеку, уже готовому свернуть ему шею, и вдруг на кратчайший миг осознает, что он доверился неразумно и сейчас заплатит за свою ошибку самую большую цену. И следом за этой неслись другие картины: сперва нож, жуткий инструмент, изначально созданный, дабы достойно встречать опасности мира, так непохожего на Нью-Йорк; медленные, аккуратные движения лезвия, вспарывающего плоть, бритвенная кромка стали расслаивает ткани, крушит кости; кровь, уже не нагнетаемая остановившимся сердцем, бессильно струится на траву и камень ленивыми густыми струями; скрип металла, когда лезвие проворачивается в глазной орбите черепа… в картинах этих не было ни справедливости, ни человечности. Чем бы ни зарабатывал себе на жизнь Эрнст Ломанн, какую бы ошибку ни совершил, доверившись незнакомцу, расплата была слишком жестока, цена – отвратительно высока.
Когда я смог вернуться к продолжавшейся беседе, до меня донесся голос Крайцлера, шипевшего раздраженно и отчаянно:
– Что-то… Из всего этого мы обязаны вынести хоть что-то новое…
Ни я, ни Люциус, ни Маркус не произнесли ни слова. Это сделал Стиви – он неуверенно поглядывал на нас, словно ему было что сказать, а потом наконец подал голос:
– Ну, в общем, есть одна штука, доктор. – Крайцлер заинтересованно повернулся. – Он теряет волосы.
И тут я вспомнил сияющую лысину, якобы принадлежавшую Люциусу, но при этом венчавшую тело несоразмерно высокое для детектив-сержанта.
– Он прав! – воскликнул я. – Мы же видели его, господи боже, Стиви, в какой-то миг мы смотрели на него!
– Да? Да! – обрадовался Крайцлер. – Но вы же заметили и что-то еще.
Я посмотрел на Стиви, но тот лишь пожал плечами. Раздирая собственную память о том мгновении в клочья, как демон, я искал хоть какую-то забытую деталь, упущенный момент, когда я отчетливо видел… нет, ничего я не видел. Одна сверкающая плешь заполняла все мои воспоминания.
Крайцлер разочарованно вздохнул.
– Плешь, значит? – Он вывел это слово на доске. – Ну что ж, это немного больше того, что мы знали о нем вчера.
– Совсем немного, – отозвался Люциус. – Особенно по сравнению с человеческой жизнью.
Через несколько минут снова позвонила Сара. Тело Эрнста Ломанна уже в пути – его везут в морг Беллвью. Сторож, нашедший мальчика, естественно, не застал самого убийства, но перед тем, как обнаружить тело, слышал какой-то звук, похожий на паровой катер, удалявшийся от острова. Рузвельт сообщил Саре, что ему нужно время, чтобы избавиться от полицейских, сопровождающих его, но он ручается, что если мы встретимся с ним в полседьмого утра у Беллвью, нас допустят к телу без каких-либо помех. У нас оставалось чуть больше часа, и я решил сходить домой, принять ванну и переодеться, перед тем как отправиться в морг.
Когда я добрался до Вашингтон-сквер, бабушка, на мое счастье, изволила почивать. Впрочем, Гарриет уже вовсю хлопотала по хозяйству и предложила сделать мне ванну. Когда она взбиралась по лестнице, я вслух отметил крепость бабушкиного сна.
– Да, сэр, – сообщила Гарриет. – С тех пор как до нас дошли новости, ей стало намного спокойнее.
– Какие еще новости? – спросил я в усталом замешательстве.
– Вы разве ничего не знаете, сэр? Насчет этого ужасного доктора Холмса – все вечерние газеты об этом писали. Кажется, у нас в уголке должна остаться вчерашняя «Таймс», если желаете, я мшу…
– Нет-нет, спасибо, – остановил я ее. – Я сам возьму. Сделайте мне ванну, и я буду вашим вечным рабом.
– Ну это необязательно, мистер Джон, – ответила она, поднимаясь по ступенькам.
Я действительно обнаружил в нашем застекленном уголке вчерашний номер «Таймс» – рядом с бабушкиным любимым креслом. Заголовок первой полосы поражал размерами: ХОЛМС ХЛАДНОКРОВИИ ДО САМОГО КОНЦА. Печально знаменитого «доктора пыточных наук» все-таки торжественно вздернули на виселице в Филадельфии после того, как он без раскаяний признался еще в двадцати семи убийствах – главным образом женщин, которых он соблазнил и ограбил. Люк виселицы открылся в 10: 12 утра, а спустя двадцать минут преступник был объявлен мертвым. В качестве дополнительной меры предосторожности – газеты, правда, умолчали, против чего, – гроб с телом залили цементом, а после захоронили в десятифутовой яме на безымянном кладбище. И сверху вылили еще тонну цемента.
Моя бабушка так и не проснулась, когда я снова покидал дом – направлением к Беллвью. Как рассказала потом Гарриет, она мирно проспала до начала одиннадцатого.
ГЛАВА 27
Как выяснилось, главная сложность с визитом в морг ранним утром понедельника сводилась отнюдь не к сопротивлению со стороны персонала учреждения. Напротив, там работали сплошь новички (набранные вместо прошлой бригады, уволенной за продажу тел анатомам по 150 долларов за голову), которые еще не освоились настолько, чтобы качать права с самим Рузвельтом. Нет, мы попросту не могли попасть в здание, уже осажденное приличной толпой разъяренных граждан Нижнего Ист-Сайда, требовавших объяснений, почему их детей по-прежнему режут как скот, а ни одного подозреваемого до сих пор не задержали. По сравнению с недавним митингом у стен Кэсл-Гарден здесь толпа просто кипела. О роде занятий Эрнста Ломанна и месте его проживания (ибо никаких родственников мальчика отыскать не удалось) не упоминалось; из подростка просто сделали икону невинности, отданной на заклание полицейскому управлению, городским властям и аристократии, которых совершенно не волновало ни как он жил, ни как умер, ни кто за это последнее ответственен. Такая, гораздо более методичная, не говоря уже политизированная, картина мученичества Ломанна, да и положения иммигрантов вообще, рисовалась в немалой степени потому, что в толпе присутствовало достаточно немцев; но я подозревал, что сейчас на умонастроения гораздо больше повлиял Пол Келли, хотя, проталкиваясь ко входу в морг, мы не заметили ни его самого, ни его экипажа.
В результате в угрюмое здание красного кирпича нам пришлось заходить с обратной стороны, через черную железную дверь, причем я, Айзексоны и Сара старались прикрыть собой доктора, чтобы никто из толпы не смог разглядеть его лицо. Рузвельт уже встречал нас внутри и, отшив пару служителей, интересовавшихся природой нашего визита, провел нас прямо в смотровую. В воздухе стояла такая вонь формальдегида и тления, что от нее облезала желтая краска на стенах этих тошнотворных покоев. В каждом углу громоздились столы с телами, накрытыми простынями, на проседавших полках мрачно выстроились древние щербатые склянки с заспиртованными органами. С потолка свисала гигантская электрическая лампа, под которой располагался помятый и ржавый операционный стол, казавшийся прадедушкой тех хромированных красавцев, что нашли приют в подвале Института Крайцлера. На столе покоилось тело, накрытое испачканной влажной простыней.
