Начало последней строки телеграммы мы с Холмсом уже разгадали; я предположил, что окончание фразы служит лишь завершением аналогии, подтверждением того, что Майкрофт встретит наш поезд в «карантине» – так моряки называют место, обычно недалеко от порта назначения, где власти проводят осмотр судна, пассажиров и команды. В нашем случае эта точка должна быть достаточно далеко от Эдинбурга, чтобы Майкрофту хватило времени ознакомить нас со всеми подлинными фактами дела до прибытия на место. На этом телеграмма внезапно заканчивалась; при обычных обстоятельствах я был бы горд тем, что так ловко ее разгадал. Но нам в эту ночь предстоял долгий путь, и даже при той скорости, какую развивал паровоз, до границы с Шотландией оставалось еще немало. Похоже было, что нам не удастся скоротать это время сном или же каким-то иным способом избежать обсуждения мрачной темы, мельком затронутой Холмсом перед нашим отъездом с Бейкер-стрит, а она, между тем, вызывала у меня смертный ужас – а также, разумеется, сомнения в здравости рассудка моего друга.
– Это чудовищная история, Ватсон, – задумчиво говорил Холмс, довольный тем, что у него наконец было вволю табаку его любимого «бодрящего» сорта; табак уже тлел у него в трубке, и Холмс предвкушал погружение в детальный разбор жестокости человека к человеку, как иной мог бы предвкушать сытную и обильную трапезу. Правда, эксцесс, о коем Холмс намеревался говорить сегодня ночью, случился триста лет назад; но у Холмса своеобразное понимание добра и зла, и ему неважно, когда совершилось преступление, вчера или в прошлом году; напротив, тот факт, что правосудие так сильно запоздало, лишь заставлял его мозговые шестеренки крутиться быстрее. – Воистину чудовищная, но все же знать о ней в определенном смысле полезно, – продолжал он с оттенком презрения в голосе. – Наши современники привыкли думать, что елизаветинская эпоха – это Шекспир, Марлоу и Дрейк , выдающиеся литераторы и еще более выдающиеся патриоты. Мы забываем, что у этой эпохи была и оборотная сторона, довольно отвратительная, что в те годы на кострах сгорело куда больше англичан, чем играло на сцене всех театров вместе взятых; что шпионов-убийц, торговцев тайнами, было больше, чем героев, ступавших на палубы победоносных кораблей. Ведь и Марлоу встретил свою смерть не мудрым, престарелым поэтом, но юным тайным агентом, при исполнении служебных обязанностей, когда в глазницу ему вонзился кинжал другого шпиона.
– Но послушайте, Холмс, – запротестовал я, отчасти сердито; я всегда считал политические и исторические воззрения моего гениального друга несколько примитивными (до сих пор помню, как во время нашей первой встречи Холмс признался, что никогда не слыхал о Томасе Карлайле , и тем более не читал ничего из его трудов). Однако это никогда не служило источником раздоров между нами; хотя интерпретации Холмса страдали некоторой упрощенностью, они, как правило, не расходились с моими собственными чувствами. Но по временам он проявлял то, что я не могу назвать иначе как юношеским цинизмом, – а ведь любой человек с военным прошлым воспринимает обиды своей истории и своей нации именно сердцем, хотя умом, возможно, оценивает факты совершенно иначе. – Мы ведь говорим сейчас о Шотландии, а не об Англии.
– Мы говорим об особенно омерзительном преступлении, на которое преступники никогда не осмелились бы без поддержки влиятельных англичан, без тайного участия самой высокопоставленной интриганки, Елизаветы. Нет, Ватсон, у нас не выйдет положить эту кровавую трагедию в папочку с надписью «чего только не бывает в этой Шотландии» и забыть о ней. Хотя финал истории убедил в обратном многих так называемых патриотов Англии.
Точке зрения Холмса, конечно, недоставало тонкости, но по сути она была верна. Более того, я понял (и мне стало неловко за мой поучающий тон), что забыл подробности печально знаменитого убийства Давида Риццио, личного секретаря, учителя музыки и наперсника Марии, королевы шотландской. Но, как я уже сказал, Холмс мастерски умел рассказывать подобные истории, неважно, где и когда они произошли; и тут же оказалось, что он готов закрыть глаза на резкость старого вояки и помочь мне вновь ознакомиться со всеми подробностями этого давнего дела, пока мы несемся по средней Англии и йоркширским пустошам – трудно было бы сыскать более подходящий фон для подобного рассказа, да еще при том, что снаружи бушует гроза.
Время действия – 1566 год; место действия, конечно, Холируд-Хаус, или, как он тогда назывался, Холирудский дворец. (Название «Холируд» происходит от самой драгоценной реликвии давно несуществующего аббатства – ее хранители твердо верили, что владеют подлинной частицей Креста Господня .) Мария – молодая наследница шотландского трона, католичка; Марию убедили, что она – законная претендентка также и на английский престол, на место Елизаветы; ибо королевой-девственницей должна была закончиться ветвь Тюдоров, самая прямая ветвь наследования английского трона; Мария же была правнучкой основателя династии, Генриха VII, молодой и предположительно способной к деторождению. Таким образом Мария неведомо для себя стала пешкой в попытках Франции (откуда родом была мать Марии) наводнить протестантскую Англию солдатами Истинной Веры. Юные годы Марии прошли большей частью при французском дворе, а не в бедствующем королевстве ее отца, более того – ее выбрали в жены юному, хилому королю Франции. Вскоре выяснилось, что хворь новобрачного смертельна; и молодая красивая вдова обнаружила, что ее ждет не скорбное существование затворницы, но жизнь, полная новых и удивительных возможностей. Европейские принцы неустанно ухаживали за Марией, и скоро стало ясно, что возвращение в Шотландию – лишь одна из множества открытых ей дорог, и притом самая трудная и опасная, ведь пока Мария жила за границей, Шотландия стала официально протестантским государством.
Но у Марии была душа, как сейчас сказали бы, авантюристки – в наше время такие женщины встречаются все чаще. Проходили месяцы. Мария привечала то одного, то другого царственного претендента на ее руку. В это же время началось ее соперничество не на жизнь, а на смерть с «английской кузиной» – и политическое, и личное, причем, по словам многих очевидцев, более личное, нежели политическое. Мария решила рискнуть всем – вернуться на родину в одиночку и в одиночку же потребовать, чтобы ей вернули шотландский престол.
Многим шотландцам пришелся по сердцу смелый поступок королевы: своим возвращением она показала, что уважает чаяния своих подданных. Особенно тепло королеву приветствовали в столице, и даже не особенно возмущались, когда Мария, привычная к европейским порядкам, перенесла королевскую резиденцию из основательного, но мрачного эдинбургского замка в изящный дворец Холируд на западной окраине города. Мария окружила себя шотландскими фрейлинами вдобавок к тем, что прибыли с ней из Европы, и немедленно взялась учиться шотландскому диалекту (чтобы говорить со своими дворянами на приемах), а также любимым шотландцами развлечениям – охоте, стрельбе из лука, музыке, гольфу и танцам. Она была способной ученицей, но довершило ее успех то, что она не пыталась восстановить в Шотландии католическую веру.
– И все же, подумайте, Ватсон, каким потрясением это было для столь молодой еще королевы! – заметил Холмс. – Почти всю жизнь прожить в утонченной Европе – и вернуться в страну, которую все ее французские друзья и родственники считают варварской; настолько варварской, что существует особое выражение, означающее, что человека многократно пронзили насквозь, poignarder a l'eccosais – жуткое предвестие преступления, свершившегося на глазах у самой Марии… – Холмс поплотнее закутался в плащ – в купе с открытым окном становилось все холоднее. -…а также – связующая нить между давнишним преступлением и теми, что мы собираемся расследовать.
