— Гражданин Ганзы. Но живет сам на Добрынинской. А там у них
переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли тебе об этом твой
отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до следующей станции, до Тульской,
по-моему, там стоят патрули Ганзы. Это они подстраховываются — а то, мол, линия
необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет — вот они и сделали
себе буферную зону. И дальше Тульской никто не заходит. Говорят, искать там нечего.
Станции там все пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой
жизни никакой нет — ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы, мужик говорит, не
водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока, был знакомый, бродяга один,
странник, который дальше Тульской зашел. Не знаю, что он там искал. И вот он
потом челноку этому рассказывал, что не так все просто на этой Серпуховской
линии. Что недаром там все так пусто. Говорил, что там такое творится, что
просто в голову не лезет. Не даром ее даже Ганза не пытается дальше
колонизировать, хотя бы под плантации или там под стойла…
Женька замолчал, чувствуя, что Артем наконец забыл о своем
здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее и спросил,
внутренне торжествуя: — Да тебе, неинтересно, наверное, всякий бред слушать.
Так, бабушкины сказочки. Чая налить?
— Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему,
действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать? Правда, странно.
Отчим говорил, что у них там в последнее время вообще проблема с перенаселением
— места не хватает уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую
возможность еще немного земли под себя подмять? Вот уж не похоже на них! — Ага,
интересно все-таки? Так вот, странник этот заходил довольно далеко. Говорил,
что идешь, идешь — и ни души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле
за Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только капает… станции
заброшенные стоят, темные… словно на них и не жили никогда… И постоянно давит
такое ощущение опасности… Так и гнетет… Он быстро шел — без препятствий ведь…
Чуть не за полдня прошел 4 станции. Отчаянный человек, наверное… Надо же так —
в такую дичь одному забраться… В-общем, дошел он до Севастопольской. А там —
переход на Каховскую. Ну, ты знаешь Каховскую линию. Там и станций-то всего
три. Не линия, а какое-то недоразумение. Аппендикс какой-то… И на
Севастопольской он решил заночевать. Перенервничал, утомился… Нашел там
какие-то щепки, костерок сложил, чтобы не так жутко было, я думаю, залез в свой
спальный мешок и лег спать посередине платформы. И ночью…
На этом месте Женька встал, потягиваясь, и с садистской
улыбкой сказал: — Нет, ты как знаешь, а я определенно хочу чая! — и, не
дожидаясь ответа, вышел с чайником из палатки, оставляя Артема наедине с
впечатлениями от рассказанного.
Артем, конечно, разозлился на него за эту выходку, но решил
до конца истории дотерпеть, а уж потом высказать Женьке все, что он о нем
думает. Неожиданно он вспомнил о Хантере и о его просьбе… или даже скорее
приказе… Но потом мысли снова вернулись к Женькиной истории.
Вернувшись, тот налил Артему полный граненый стакан в
раритетном железном подстаканнике, в каких когда-то разносили настоящий чай в
поездах, и посоветовал: — Ты лучше пей. Тебе понадобится… Так вот, лег он спать
рядом с костром, и вокруг тишина такая, тяжелая такая тишина стоит, как будто
уши ватой залеплены… И посреди ночи вдруг будит его странный такой звук…
совершенно сумасшедший, невозможный звук… Он прямо потом облился холодным и так
и подскочил… услышал он детский смех. Заливистый такой детский смех… Со стороны
путей. Это в четырех станциях от последних людей… Там, где даже крысы не живут,
представляешь? На покинутой станции… Было с чего так переполошиться… Он
вскакивает, бежит через арку к путям… И видит… На станцию въезжает настоящий
поезд… настоящий состав… Фары так и сияют, слепят — он мог без глаз остаться —
хорошо, вовремя прикрылся. Окна желтым светятся, люди внутри… и все это в
полной тишине! Ни звука! Ни гула мотора не слышно, ни стука колес… В полном
беззвучии вплывает этот поезд на станцию и неспеша так уходит в туннель… Ты
понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с сердцем плохо стало… И ведь люди в
окнах, вроде бы живые люди, разговаривают о чем-то неслышно… И вот поезд вагон
за вагоном проходит мимо него, и он видит — в последнем окне последнего вагона
стоит ребенок лет семи, и смотрит на него. Смотрит, пальцем показывает, и
смеется… И смех этот слышно! Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце
колотится, и еще этот детский смех… Поезд уходит в туннель, и смех звенит все
тише и тише… затихает вдали. И снова — пустота… И абсолютная, страшная тишина.
— И тут он проснулся? — ехидно, но с надеждой в голосе
спросил Артем.
— Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал
поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до Тульской, проделал весь
путь за пару часов. Очень страшно было, надо думать…
Артем так ничего и не смог из себя выдавить, и затих,
впечатленный историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой
и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведет и он не даст петуха, он
спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось: — И что, ты в
это веришь?
— Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про
Серпуховскую линию, — ответил тот. — только я тебе не всегда рассказываю. С тобой
ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ерничать начинаешь… Ладно,
Артем, засиделись мы с тобой… Скоро на работу уже идти… Собираться надо. Давай
уже там договорим.
Артем нехотя встал, потянулся, и поплелся домой — собрать
себе что-нибудь перекусить на работе. Отчим все еще спал, на станции было
совсем тихо — уже, наверное, был отбой и до начала ночной смены на фабрике
оставалось уже совсем немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки
для гостей, в которой остановился Хантер, Артем увидел, что полог откинут и
палатка совершенно пуста, и что-то екнуло у него в груди. До него начало
наконец доходить, что все то, о чем он говорил с Хантером — не сон, что все это
произошло с ним на самом деле, и что развитие событий может иметь самое
непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить его дальнейшую
судьбу…
