В живых остались всего несколько человек, не женщины, не
старики и не дети — никто из тех, кого обычно спасают в первую очередь, а пять
здоровых мужчин, сумевших обогнать смертоносный поток. И только потому
обогнавших его, что стояли они с дрезиной на дозоре в южном туннеле, и заслышав
крики со станции, один из них бегом бросился проверить, что случилось. Станция
уже гибла, когда он увидел ее в конце перегона. Еще на входе он понял по первым
крысиным ручейкам, просочившимся на перрон, что случилось, и повернул было
назад, зная, что ничем он уже не сможет помочь тем, кто держит оборону станции,
как его дернули сзади за руку. Он обернулся, и женщина с искаженным от страха
лицом, тянувшая его настойчиво за рукав, крикнула ему, пытаясь пересилить
многоголосый хор отчаяния: — Себя не жалко! Пусть он — живет! Спаси его,
солдат! Пожалей!
И тут он увидел, что тянет она ему в своей руке — детскую
ручонку, маленькую пухлую ладонь, и схватил эту ладонь, не думая, что спасает
чью-то жизнь, а потому, что назвали его солдатом, и попросили — пожалеть. И,
таща за собой ребенка, а потом и вовсе схватив его под мышку, рванул
наперегонки с первыми крысами, наперегонки со смертью — вперед, по туннелю,
туда, где ждала его дрезина с его товарищами по дозору, и уже издалека, метров
за пятьдесят, крича им, чтобы заводили. Дрезина была у них моторизованная, одна
на десять ближайших станций такая, и только поэтому смогли они обогнать крыс.
Они все мчались вперед, и на скорости пролетели заброшенную Дмитровскую, на
которой ютились несколько отшельников, еле успев крикнуть им «Бегите! Крысы!» и
понимая, что те не успеют уже спастись. И подъезжая к кордонам Савеловской, с
которой у них, слава Богу, было в тот момент мирное соглашение, они уже заранее
сбавляли темп, чтобы при такой скорости их не расстреляли на подступах, приняв
за налетчиков, и изо всех сил кричали дозорным: «Крысы! Крысы идут!» и готовы
были продолжать бежать, через Савеловскую, и дальше, дальше по линии, умоляя
пропустить дозорных — вперед, пока есть куда бежать, пока серая лава не затопит
все метро. Но к их счастью, оказалось на Савеловской нечто, что спасло и их, и
всю Савеловскую, а может, и всю Серпуховско-Тимирязевскую линию: они еще только
подъезжали, взмыленные, крича дозорным о смерти, которую им удалось пока
обогнать, но которая летела за ними по пятам, а те уже спешили, расчехляли
какой-то внушительный агрегат на своем посту. Был это огнемет объемного
пламени, собранный, наверное, местными умельцами из найденных частей,
полукустарный, но невероятно мощный. И как только показались передовые крысиные
отряды, и все нарастая, зазвучал из мрака шорох и скрежет тысяч крысиных лап,
дозорные привели огнемет в действие, и не отключали уже, пока не кончилось
горючее. Ревущее оранжевое пламя заполнило туннель на десятки метров вперед, и
жгло, жгло крыс не переставая, десять, пятнадцать, двадцать минут, и туннель
наполнился вонью, мерзкой вонью паленого мяса и шерсти, и диким крысиным
визгом… А за спиной дозорных с Савеловской, ставших героями и прославившимися
на всю линию, замерла остывающая дрезина, готовая к новому прыжку, а на ней —
пятеро мужчин, спасшихся со станции Тимирязевская, и еще один спасенный ими
ребенок. Мальчик. Артем.
Крысы отступили. Их безмозглая воля была сломлена одним из
последних изобретений человеческого военного гения. Человек всегда умел убивать
лучше, чем любое другое живое существо.
Крысы схлынули и обратной волной вернулись в огромное
царство, истинные размеры которого не были известны никому. И все эти
лабиринты, лежавшие на неимоверной глубине, были так таинственны и странны и,
казалось бы, совершенно бесполезны для работы метрополитена, для осуществления
всем известных его функций, что не верилось даже, несмотря на заверения
авторитетных людей, что все это были сооружено людьми, обычными
метростроевцами.
