Один из этих авторитетов даже был раньше, еще тогда,
помощником машиниста электропоезда. Таких людей почти и не осталось, и были они
в большой цене, потому что на первых порах они были единственными, кто не
терялся и не поддавался страху, оказываясь вне удобной, скоростной и безопасной
капсулы поезда в темных туннелях Московского Метрополитена, в этом кишечнике
мегаполиса. И от того, что все на станции относились к нему с таким почтением и
детей своих учили тому же, Артем наверное и запомнил его, на всю свою жизнь
запомнил — изможденного худого человека, зачахшего за долгие годы работы под
землей, в истертой и выцветшей форме работника метрополитена, уже давно
потерявшей свой первоначальный шик, но все еще надеваемой с той гордостью, с
которой отставной адмирал облачается в свой парадный мундир, и все еще
внушающей благоговение простым смертным. И Артему, тогда совсем еще пацану,
виделась в тщедушной фигуре помощника машиниста несказанная стать и мощь… Еще
бы! Ведь работники метро были для всех остальных все равно что
проводниками-туземцами для научных экспедиций в дремучих джунглях. Им свято
верили, на них полностью полагались, от их знаний и умений зависело полностью
выживание остальных. Они зачастую возглавляли станции, когда распалась система
единого управления, и метрополитен из комплексного объекта гражданской обороны,
огромного противоатомного бомбоубежища, предназначенного для спасения части
населения в случае ядерной атаки, превратился во множество не связанных единой
властью станций, погрузился в хаос и анархию. Станции стали независимыми и
самостоятельными, своеобразными карликовыми государствами, со своими
идеологиями и режимами, лидерами и армиями. Они воевали друг с другом,
объединялись в федерации и конфедерации, сегодня становясь метрополиями
воздвигаемых империй, чтобы завтра быть поверженными и колонизированными вчерашними
друзьями или рабами. Они заключали краткосрочные союзы против общей угрозы,
чтобы, когда эта угроза минует, с новыми силами вцепиться друг другу в глотку.
Они самозабвенно грызлись за все: за жизненное пространство, за пищу — посадки
белковых дрожжей, плантации грибов, не нуждающихся в дневном свете, чтобы
взрасти, и за свиные фермы, где бледных подземных свиней вскармливали
бесцветными подземными грибами, и, конечно, за воду, — то есть, за фильтры.
Варвары, которые не могли починить пришедшие в негодность фильтрационные
установки на своих станциях, и умирающие от отравленной излучением воды,
бросались со звериной яростью на оплоты цивилизованной жизни, на станции, где
исправно действовали генераторы и регулярно ремонтировались фильтры, где
взращенные заботливыми женскими руками, буравили мокрый грунт белые шляпки
шампиньонов и сыто хрюкали в своих загонах свиньи. Их вел вперед, на этот
бесконечный отчаянный штурм, инстинкт самосохранения и извечный революционный
принцип — отнять и поделить. Защитники благополучных станций, организованные в
боеспособные соединения бывшими профессиональными военными, до последней капли
крови отражали нападения вандалов, переходили в контр-наступления, с боем
сдавали и отбивали каждый метр межстанционных туннелей. Станции копили военную
мощь, чтобы отвечать на набеги карательными экспедициями, чтобы теснить своих
цивилизованных соседей с жизненно важного пространства, если не удавалось
достичь договоренностей мирным путем, и наконец, чтобы давать отпор всей той
нечисти, что лезла изо всех дыр и туннелей. Всем тем странным, уродливым и
опасным созданиям, каждое из которых вполне могло привести в отчаяние Дарвина
своим явным несоответсвием всем законам эволюционного развития. Как разительно
ни отличались бы от привычных человеку животных все эти твари, то ли
переродившиеся из безобидных представителей городской фауны в исчадий ада под
невидимыми губительными лучами, то ли всегда обитавшие в глубинах, а сейчас
потревоженные человеком, они все-таки тоже были продолжением жизни на земле.
Искаженным, извращенным, но все же продолжением. И подчинялись они все тому же
главному импульсу, которым ведомо все органическое на этой планете.
Выжить.
И чтобы выжить — размножаться.
И чтобы выжить — сражаться.
И убивать других — чтобы выжить.
Артем принял белую эмалированную кружку, в которой плескался
их, собственный, станционный чай. Был это, конечно, никакой не чай, а настойка
из сушеных грибов, с добавками, потому что настоящего чая всего-то и оставалось
— ничего, его и экономили, и пили только по большим праздникам, да и цена ему
была в десятки раз выше, чем их грибной настойке. А все-таки и свое варево у
них на станции любили, и гордились им, и называли «чай». Чужаки, правда, с
непривычки сначала отплевывались, но потом ничего, привыкали. И даже за
пределами станции пошла об их чае слава — и челноки пошли к ним, сначала —
рискуя собственными шкурами, поодиночке. Но чай их пошел влет по всей линии, и
даже Ганза им заинтересовалась, и потянулись на ВДНХ большие караваны, за их
волшебной настойкой. И деньги к ним потекли. А где деньги — там и оружие. Там и
жизнь. И с тех пор, как на ВДНХ стали делать этот самый чай, станция и стала
крепчать, потекли сюда настоящие, хозяйственные люди с окрестных станций и
перегонов, и пришло процветание.
— Слышь, Артем! Как у Сухого дела-то? — спросил Андрей,
прихлебывая чай маленькими осторожными глотками и усердно дуя на него.
— У дяди Саши? Все хорошо у него. Вот, вернулся недавно из
похода по линии с нашими. С экспедицией. Да вы знаете, наверное.
Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артема, и был,
вообще-то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе двухсот пятидесятого
метра, и то — командиром кордона. Вот, поставили его на стопятидесятый метр, в
прикрытие, а тянуло все-таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой
ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к
тайне. Любил он туннель и знал его хорошо, все ответвления — до пятисотого
метра, и куда они ведут, наизусть знал. А на станции, среди фермеров, среди
работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что
ли, ведь он не мог заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, еще хуже,
пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колени в навозе на станционных
фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда
солдатом, был воином, и всей душой верил, что это — единственное достойное
мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал,
что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и
деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. Женщины тянулись к
его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной
уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому
что он всегда мог защитить того, кто находился рядом с ним. Женщины обещали ему
любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после
пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним
не шли. Почему?
