Рюкзак Артем бросил у огня, но автомат с собой все же
прихватил, не желая расставаться с приобретенным сокровищем, и поспешил вслед
за Ханом, широкими медленными шагами мерявшим платформу, направляясь к кострам,
горевшим с другого края зала. По пути, удивленно разглядывая шарахавшихся от
них заморенных бродяг, закутанных в вонючее рванье, он думал, что Хана здесь,
наверное, и вправду боятся. Интересно, почему?
Первый из огней проплыл мимо, и Хан не замедлил шага. Это
был совсем крошечный костерок, он еле горел, у него сидели, тесно прижавшись
друг к другу, две фигуры, мужская и женская. Шелестели, рассыпаясь и не
достигая ушей, негромкие слова на будто незнакомом языке. Артему сделалось так
любопытно, что он чуть не свернул себе шею, так и не заставив себя оторвать
взгляд от этой пары. Впереди был другой костер, большой, яркий, и у него
располагался целый лагерь, — высокие мужчины, рассевшиеся вокруг пламени и
греющие руки в его тепле, переходящие с места на место и громко
переговаривающиеся. Гремел зычный смех, воздух резала крепкая ругань, и Артем
немного оробел и замедлил шаг, но Хан спокойно и уверенно подошел к сидящим,
поздоровался, и уселся перед огнем, так что ему не оставалось ничего другого,
как последовать этому примеру и примоститься сбоку. — …смотрит на себя и видит,
что у него такая же сыпь на руках, и под мышками что-то набухает, твердое, и
страшно болит. Представь, ужас какой, мать твою… Разные люди себя по разному
ведут. Кто-то стреляется сразу, кто с ума сходит, на других начинает бросаться,
облапать пытается, чтоб не одному подыхать. Кто в туннели уходит, за Кольцо, в
глухомань, чтобы не заразить никого… Люди разные бывают. Вот он, как все это
увидел, так у доктора нашего спрашивает: есть, мол, шанс вылечиться? Доктор ему
прямо говорит: никакого. После этой твоей сыпи еще две недели тебе остается. А
комбат, я смотрю, уже потихоньку Макарова из кобуры тянет, на случай, если тот
буйствовать начнет… — рассказывал прерывающимся от неподдельного волнения
голосом худой, заросший щетиной мужичок в ватнике, оглядывая собравшихся водянистыми
серыми глазами.
И хотя он не понимал еще толком по услышанному, о чем идет
речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая медленно тишина
в гоготавшей недавно компании заствавили Артема вздрогнуть, и тихонечко
спросить у Хана, чтобы не привлечь ничьего внимания: — О чем это он? — кивком
головы указывая на рассказчика. — Чума, — тяжело и односложно отозвался Хан. —
Началось.
От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом
погребальных костров, и эхом этих двух негромких слов Артему послышались
предупреждающий колокольный набат и вой ручной сирены.
На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не было, крыс, как
разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных
врачей. Об этом Артем читал только в книгах, пара из которых попались ему
слишком рано, оставив за собой глубокий след в его сознании и овладев надолго
миром его детских грез и страхов. Поэтому, услышав слово «чума», он
почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова, и
ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным
любопытством в рассказ худого в ватнике. — Но Рыжий не такой был мужик, не
психованный. Постоял молча пару минут и говорит: «Патронов дайте мне и пойду.
Мне теперь с вами нельзя». Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже слышал.
Ясное дело — в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали ему два
рожка, ребята скинулись. И ушел на север-восток, за Авиамоторную. Больше мы его
не видели. А Комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени
болезнь проявляется. Тот говорит, анкубационный период у нее — неделя. Через
неделю после контакта ничего нет — значит, не заразился. Комбат тогда решил,
выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца
нам, мол, нельзя, если зараза пройдет, все метро вымрет. И так целую неделю и
простояли. Друг к другу не подходили почти — кто знает, кто из нас заразный. А
там еще парень один был, его все Стаканом звали, потому что всякой баланды
выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а все от того, что
он с Рыжим корефанил. Подойдет этот Стакан к кому — а тот от него через всю
станцию деру. А кое-кто и ствол наставлял — мол, отвали. Когда у Стакана вода
закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так — поставят на пол и
отойдут, а к себе никто не подпускал. А через неделю он пропал куда-то. Кто
потом чего говорил, некоторые брехали даже, что его какая-то тварь утащила, но
там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе
заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто
не заразился, мы еще подождали, потом Комбат сам всех проверил. Все здоровые.
Артем подметил, что несмотря на это уверение, вокруг
рассказчика стало как-то пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж
много, и сидели все вплотную, плечом к плечу. — Ты долго до сюда шел, браток? —
негромко, но отчетливо спросил того коренастый бородач в кожаном жилете. — Уже
дней тридцать, как с Авиамоторной вышли, — беспокойно поглядывая на него,
ответил худой. — Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной — чума. Чума
там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня
знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в переходах огнеметы
стоят, и всех, кто на расстояние действия подходит, жгут. Дезинфекция
называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз
вы туда все же пронесли заразу, — заключил он, недобро понижая голос. — Да вы
чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! — мужичок вскочил с
места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним
неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить.
Напряжение нарастало. Рядом с ним не осталось уже никого,
все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артем
уловил уже тихое клацание затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана,
перетягивая свой новый автомат с плеча в боеготовое положение, стволом вперед.
Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и
неслышно отошел от костра, увлекая за собой и Артема. Шагах в десяти он замер,
продолжая наблюдать за происходящим.
Спешащие, суетливые движения раздевающегося в свете костра
казались какой-то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо
продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного
белья, и он торжествующе воскликнул: — Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров!
Ничего нет! Я здоров!
Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца
доску и осторожно приблизился к нему, брезгливо всматриваясь. Кожа у того была
темная от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить,
видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он громко
скомандовал: — Подними руки!