Артем пытался еще и дальше идти, зажмурившись, но запнулся и
чуть не полетел на землю со всей своей поклажей. После этого он нехотя поднял
веки и долго еще шел молча, глупо улыбаясь. — Что это было? — спросил он
наконец. — Фантазии. Грезы. Настроение. Все это вместе, — отозвался Хан. — Но
это так переменчиво. Это не твое настроение, и не твои грезы. Нас здесь много,
и пока ничего не случится, но это настроение может быть совсем другим, и ты это
еще почувствуешь. Гляди-ка — мы выходим на Тургеневскую. Быстро же мы
добрались. Но останавливаться на ней ни в коем случае нельзя, даже для привала.
Люди наверняка будут просить, но не все чувствуют туннель, большинство из них
не ощущает даже то, что доступно тебе. Нам надо идти дальше, хотя теперь это
будет все тяжелее.
Тем временем они ступили на станцию. Светлый мрамор, которым
были облицованы стены, почти не отличался от того, что покрывал Проспект Мира и
Сухаревскую, но там и стены и потолок были так сильно закопчены и засалены, что
камня было почти не разглядеть. Тут же он представал во всей своей красе и им
трудно было не залюбоваться. Люди ушли отсюда так давно, что никаких следов их
прибывания тут не сохранилось, но станция была в удивительно хорошем состоянии,
словно ее никогда не заливало водой, и она не знала пожаров, и если бы не
кромешная темнота и не слой пыли на полу, скамьях и стенах, можно было бы
подумать, что на нее вот-вот хлынет поток пассажиров, или, известив ожидающих
мелодичным сигналом, вползет поезд. За все эти годы на ней почти ничего не
переменилось, и пусть Артем сам этого понять не мог, но еще отчим ему об этом
рассказывал с недоумением и благоговением.
Колонн на Тургеневской не было. Низкие арки были вырублены в
мраморной толще стен через долгие промежутки. Их фонари были слишком
слабосильными, чтобы прорвать мглу зала и осветить противоположную стену,
поэтому создавалось впечатление, что за этими арками нет совсем ничего, только
черная пустота, как будто стоишь на самом краю Вселенной, у обрыва, за которым
кончается мироздание.
Они миновали станцию довольно быстро, и, вопреки опасениям
Хана, никто не изъявил желания остановиться на привал. Люди выглядели
обеспокоенно и встревоженно, и говорили все больше о том, что надо как можно
быстрее выбираться оттуда. — Чувствуешь — настроение меняется… — подняв палец
вверх, словно пытаясь определить направление ветра, тихо отметил Хан. — Нам
действительно надо идти быстрее, они чувствуют это шкурой не хуже меня со всей
моей мистикой. Но что-то мешает мне продолжать наш путь. Подожди здесь недолго,
— он бережно достал из внутреннего кармана карту, которую называл
Путеводителем, и, приказав остальным не двигаться с места, потушил зачем-то
свой фонарь и, сделав несколько долгих мягких шагов, канул во тьму.
Когда он отошел, от группки стоящих впереди людей, с
которыми они шли, отделился один, и, медленно, будто через силу, подойдя к
Артему, спросил так робко, что Артем вначале не узнал даже того коренастого
бородатого наглеца, который угрожал им на Сухаревской: — Послушай, парень,
нехорошо это, что мы здесь стоим. Скажи ему, боимся мы. Нас, конечно, много, но
всякое бывает. Проклят этот туннель, и станция эта проклята. Скажи ему, идти
надо. Слышишь? Скажи ему… Пожалуйста, — и, отведя взгляд, заспешил обратно.
Это его последнее «пожалуйста» как-то тряхнуло Артема,
нехорошо удивило его. Сделав несколько шагов вперед, чтобы быть ближе к группе
и слышать общие разговоры, он понял вдруг, что от прежнего его радостного
бодрого настроения не осталось и следа, в голове, где маленький оркестрик играл
только что бравурные марши, теперь удручающе пусто и тихо, только слышны
отголоски ветра, подвывающего уныло в туннелях, лежащих впереди. Артем затих.
Все его существо замерло, тягостно ожидая чего-то, предчувствуя какие-то
неотвратимые перемены, и не зря: через долю мгновения будто незримая тень
пронеслась стремительно над ним, и стало отчего-то холодно и очень неуютно,
покинуло то ощущение спокойствия и уверенности, что безраздельно властвовало
им, когда они вступали в туннель, когда ему привиделось небо. Тут Артем и
вспомнил слова Хана о том, что это не его настроение, не его радость, и не от
него зависит перемена состояния. Он нервно зашарил лучиком вокруг себя — на
него навалилось гнетущее ощущение чьего-то присутствия. Тускло вспыхивал
запыленный белый мрамор, плотная черная завеса за арками не отступала от
панических метаний луча, от чего иллюзия того, что за ними мир заканчивается,
все усиливалась. Не выдержав, Артем чуть не бегом бросился к остальным. — Иди к
нам, иди, пацан, — скзал ему кто-то, чьего лица он не разглядел — они, видно,
тоже старались экономить батареи, — не бойся. Все ж ты человек, и мы человеки.
Когда такое творится, человеки должны заодно быть. Ты ж тоже чуешь?
Артем охотно признался, что витает в воздухе что-то, что он
чует, и с удовольствием, от страха делаясь непривычно болтливым, принялся
обсуждать с теми свои переживания, но его мысли при этом постоянно возвращались
к тому, куда подевался Хан, отчего его уже больше десяти минут ни слуху, ни духу.
Он ведь сам прекрасно знал, и Артему говорил, что нельзя в этих туннелях по
отдельности, только вместе надо, в этом и спасение. Как же он от них отделился,
как осмелился бросить вызов негласному закону этого места, неужели попросту
забыл о нем, или, может, понадеялся на волчье свое чутье? В первое Артему не
верилось как-то, ведь обмолвился Хан, что три года своей жизни потратил он на
изучения, на наблюдения за этим странным местом, а ведь и одного раза
достаточно услышать единственное это правило — не идти по одиночке, чтобы до
озноба, до холодного пота бояться потом вступить в тот туннель одному.
Но, не успел он обдумать еще, что же могло случиться с его
покровителем там, впереди, как тот возник бесшумно рядом с ним, и люди
оживились. — Они не хотят больше стоять здесь. Им страшно. Пойдемте скорее
дальше, — попросил Артем. — Я тоже чувствую здесь что-то. — Им не страшно еще,
— уверил его Хан, беспокойно оглядываясь назад, и Артему почудилось, что его
всегда твердый хрипловатый голос дрогнул, когда тот продолжил. — И тебе неведом
еще страх, так что не стоит сотрясать воздух такими слова зря. Страшно — мне. И
запомни, я не бросаюсь такими словами. Мне страшно, потому что я окунулся во
мрак за станцией. Путеводитель не дал мне сделать следующего шага, иначе я
погиб бы неминуемо. Мы не можем идти дальше вперед. Там кроется нечто, я знаю
это. Но там темно, мой взор не проникает вглубь, и я не знаю, что именно
поджидает нас нам. Смотри! — быстрым движением поднес он к глазам ту самую
карту, — видишь? Да посвети же сюда! Смотри на перегон отсюда к Китай-Городу!
Смотри! Неужели ты ничего не видишь?
Артем всматривался в этот крошечный отрезок на схеме так
напряженно, что заболели глаза. Он не мог различить ничего необычного, но
признаться в этом Хану не нашел смелости. — Слепец! Неужто ты ничего не видишь?
Да он весь черный! Это смерть! — прошептал Хан и рывком отнял карту.
