Артем сделал маленький глоток и ощутил, как все внутри
сладко замирает в предвкушении чего-то таинственного, необычного, что
начиналось за торчащими над пропастью рельсами оборванной Красной Линии там,
далеко на юго-западе. Ванечка ожесточенно грыз ногти и, удовлетворенно осмотрев
плоды своего труда, вновь принимался за дело. Артем взглянул на него почти с
симпатией и почувствовал благодарность к милому ребенку за то, что тот молчит.
— Знаете, у нас есть маленький кружок на Баррикадной, — смущенно улыбнулся
Михаил Порфирьевич, — собираемся по вечерам, иногда к нам с 1905 года приходят,
а вот теперь и с Пушкинской всех инакомыслящих прогнали, и Антон Петрович к нам
переехал… Ерунда, конечно, просто литературные посиделки, ну и о политике
иногда поговорим, вот, собственно… Там, знаете, образованных тоже не особенно
любят, на Баррикадной, чего только не услышишь, и что вшивая интеллигенция, и
что пятая колонна… Так что мы там потихонечку. Но вот Яков Иосифович говорил,
что, дескать, Университет не погиб. Что им удалось блокировать туннели, и
теперь там все еще есть люди. Не просто, а… Вы понимаете, там же когда-то
Московский Государственный Университет был, это ведь из-за него так станция
называется. И вот, дескать, части профессуры удалось спастись, и студенты тоже.
И теперь там образовался такой интеллектуальный центр, знаете… Ну, это,
наверное, просто легенды. И что там образованные люди находятся у власти, всеми
тремя станциями управляет ректор, а каждая станция возглавляется деканом, их
избирают. Там и наука не стоит на месте — все-таки студенты, знаете ли,
аспиранты, преподаватели! И культура не гаснет, не то что у нас, и пишут
что-то, и наследие наше не забывается… А Антон Петрович даже говорил, что ему
один знакомый инженер по секрету рассказывал, что они там даже нашли способ на
поверхность выходить, сами создали защитные костюмы, и иногда их разведчики
появляются в метро… Согласитесь, звучит неправдоподобно! — полувопросительно
прибавил Михаил Порфирьевич, заглядывая Артему в глаза, и что-то такое
тоскливое тот заметил в его взгляде, несмелую, усталую надежду, что-ли, что,
чуть кашлянув, он отозвался как можно уверенней: — Почему? Звучит вполне
реально! Вот есть же Полис, например, я слышал, там тоже… — Да, чудесное место
— Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете
теперь власть опять перешла к военным… — В каком Совете? — приподнял брови
Артем. — Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А
там, знаете, самые авторитетные люди — либо библиотекари, либо военные. Ну уж
про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой
вход Полиса когда-то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я
помню, или, во всяком случае, оно было где-то рядом, и часть генералитета
успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом
довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего-то не очень по
нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это
еще давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан
этот самый Совет. И так получилось, что в нем образовалось две фракции —
библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли
много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж
сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то
одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее,
чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь — опять к
библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, все время, как маятник.
Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину
наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизни, — тихо улыбнулся
Михаил Порфирьевич. — И в конце-концов, пройти туда теперь не проще, чем до Изумрудного
Города добраться… Это мы так Университет между собой называем, и те станции,
что с ним рядом, в шутку… Ведь надо либо через Красную Линию идти, либо через
Ганзу, но там просто так не пройти, вы сами понимаете. Раньше вот, до фашистов,
через Пушкинскую можно было — на Чеховскую, а там и до Боровицкой один только
перегон. Нехороший, правда, очень перегон, но когда помоложе был, случалось, и
через него хаживал.
Артем не преминул поинтересоваться, что же такого нехорошего
в том перегоне, и старик нехотя ответил: — Понимаете, там прямо посреди туннеля
состав стоит, сожженный. Я там давно уже не был, не знаю, как теперь, но раньше
там на сиденьях обугленные человеческие тела лежали, и даже сидели… Просто
ужасно. Я сам не знаю, как это получилось, и у знакомых своих спрашивал, что
там произошло, но вы знаете, никто не мог мне точно сказать. Через этот поезд
очень трудно пройти, а обойти его никак нельзя, потому что туннель начал
осыпаться, и все вокруг вагонов, и сверху, и сбоков — все завалено землей. А в
самом поезде, в вагонах, я имею ввиду, разные нехорошие вещи творятся, я их
объяснить затрудняюсь, я вообще-то атеист, знаете, и во всякую мистическую
чепуху не верю, поэтому я тогда грешил на крыс, на тварей разных… А теперь я
уже ни в чем не уверен.
Эти слова навели Артема на мрачные воспоминания о шуме в
туннелях на его линии, и он, пропустив мимо ушей все, что старик говорил ему
после этого, не выдержал наконец и рассказал о произошедшем с его отрядом, а
потом с Бурбоном, и, помявшись еще немного, попытался повторить те объяснения,
которые ему дал Хан. — Ну что вы, что вы, это же полная белиберда! — отмахнулся
Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. Я уже слышал о таких вещах. Вы помните,
я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик, и как-то разъяснял мне,
что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на
крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около 7 герц, хотя с
моей дырявой головой… А звук может возникать сам по себе, из-за каких-то естественных
изменений, например, тектонических сдвигов, или еще чего-то, я, понимаете,
тогда не очень внимательно слушал… Но чтобы души умерших! Да в трубах? Увольте…
С ним было интересно. Все те вещи, которые он рассказывал,
Артем раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким-то другим
углом, старомодным, забавным, и все, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему
было все так же неуютно, как и первые дни. И Артем, который много в эти дни
вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него: — А как вы думаете… Мы… люди,
я имею ввиду… Мы еще вернемся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?
