Но первым проснулся Ванечка и принялся недобро мычать.
Вошедший не обратил на него никакого внимания, а когда Ванечка попытался
тяпнуть его за руку, отвесил ему приличную затрещину. Тут, наконец, очнулся и
старик. — Михал Порфирич! Поднимайся скорей! — тревожно зашептал пограничник. —
Уходить тебе надо! Красные тебя требуют выдать, как клеветника и вражеского
пропагандиста! Говорил ведь, говорил я тебе: ну хоть здесь, хоть на нашей
паршивой станции не рассказывай ты про свой Университет! Послушал ты меня? —
Позвольте, Константин Алексеевич, что же это? — растерянно завертел головой
старик, с кряхтением поднимаясь с лежанки. — Я ведь и не говорил ничего,
никакой пропаганды, боже упаси, так вот, молодому человеку рассказал только, но
тихонько, без свидетелей… — И молодого человека с собой прихвати! А то, ты
знаешь, какая у нас тут станция рядом. Вот на Лубянку тебя сейчас отведут и
кишки там на палку намотают, а парня твоего к стенке сразу поставят, чтоб не
болтал лишнего! Да давай же ты быстрей, что ты мешкаешь, сейчас они придут уже!
Они пока там совещаются еще, чего бы у красных взамен выторговать, так что
поспешай!
Артем к этому моменту уже стоял на ногах и рюкзак был у него
за спиной. Не знал вот только, доставать ли оружие, или все обойдется. Старик
тоже засуетился и через минуту они уже торопливо шагали по путям, причем
Константин Алексеевич лично зажимал Ванечке рот рукой, мученически морщась, а
старик с беспокойством поглядывал на него, опасаясь, как бы пограничник не
свернул тому шею.
В туннеле, ведшем к Пушкинской, станция была укреплена
намного лучше. Здесь они миновали два кордона, за сто и двести метров до входа.
На ближнем — бетонное укрепление, бруствер, перерезающее пути и оставляющее
только узенький проход у стенки, слева, за ним телефонный аппарат и провод,
тянущийся до самого Кузнецкого Моста, наверное, в штаб, ящики с боеприпасами, и
дрезина, патрулирующая эти сто метров. На дальнем — обычные мешки с песком,
пулемет и прожектор, как с другой стороны. На обоих постах стояли дежурные, но
Константин Алексеевич стремительно провел их сквозь все кордоны и вывел к
границе, и устало сказал: — Пойдем, пройдусь с тобой пять минут. — Боюсь,
нельзя тебе сюда больше, Михал Порфирич, — говорил пограничник, пока они
медленно шли к Пушкинской. — Они тебе еще и старых твоих грешков не простили, а
ты снова-здорово. Слышал, товарищ Москвин лично интересовался. Ну да ладно,
что-нибудь придумаем. Ты через Пушкинскую-то осторожно! — напутствовал он,
отставая от них и растворяясь медленно в темноте. — Побыстрей проходи! У нас,
видишь, боятся их! Ну, бывай!
Пока что спешить было некуда, и они замедлили шаг. — Чем это
вы им так насолили? — спросил Артем, с любопытством оглядывая старика. — Я,
видите ли, просто очень их недолюбливаю, и когда война была… В-общем, понимаете,
мы в кружке нашем некоторые тексты составляли… А у Антона Петровича, он тогда
еще на Пушкинской жил, доступ был к типографскому станку — стоял тогда на
Пушкинской типографский станок, какие-то безумцы притащили из «Известий»… И вот
он это печатал. — А граница у них со стороны безобидно так выглядит — стоят два
человека, и флаг, ни укреплений никаких, ничего, не то что у Ганзы… — непонятно
к чему вдруг вспомнил Артем. — Ну разумеется! С этой стороны все очень
безобидно, потому что у них основной натиск на границу не снаружи, а изнутри, —
ехидно улыбнулся Михаил Порфирьевич. — Вот там и укрепления, а здесь так,
декорации.
Дальше они шли в тишине, каждый думал о своем, Артем
прислушивался к своим ощущениям от этого туннеля. Но, странное дело, и этот, и
предыдущий перегон, ведший от Китай-Города к Кузнецкому Мосту, были какими-то
пустыми, в них совсем ничего не ощущалось, их ничто не наполняло, это была
просто бездушная конструкция…
Потом он вернулся к только что виденному кошмару. Детали его
уже стирались из памяти, оставалось только смутное пугающее воспоминание о
детях без лица и каких-то черных громадах на фоне. Но голос Хантера,
приказавший ему встать и идти, разбудивший его еще до вторжения пограничника,
он помнил отчетливо. Значило ли это, что… Что голос этот не был частью сна? Что
он не был сном вообще?
Довести мысль до конца так и не удалось. Впереди послышался
знакомый мерзкий писк и шорох коготков, потом потянуло удушливо-сладковатым
запахом разгагающейся плоти, и когда несильный свет Артемова фонаря достал
наконец до того места, откуда доносились звуки, перед их глазами предстала
такая картина, что Артем заколебался, не стоит ли вернуться к красным.
У стены туннеля лицом вниз вряд лежали три тела, и руки их,
связанные за спиной изолированной проволокой, были уже сильно обгрызены
крысами. Прижимая к носу рукав куртки, чтобы остановить тяжелый ядовитый дух,
Артем чуть нагнулся к телам, посветив на них. Они были раздеты до нижнего
белья, и на телах убитых не было заметно никаких ран. Но волосы на голове
каждого были спутаны и склеены запекшейся кровью, особенно густой вокруг
черного пятна пулевого отверстия. — В затылок, — определил Артем, стараясь,
чтобы его голос звучал спокойно и чувствуя, что сейчас его вытошнит.
Михаил Порфирьевич прикрыл рот рукой и глаза его заблестели.
— Что делают, боже, что же они делают! — сдавленно произнес он. — Ванечка, не
смотри, не смотри, иди сюда!
Но Ванечка, не проявляя не малейшего беспокойства, уселся на
корточки рядом с ближайшим трупом и принялся сосредоточенно тыкать его пальцем,
оживленно мыча.
Луч скользнул выше по стене и осветил кусок грубой
оберточной бумаги, наклеенной прямо над телами на уровне глаз. Сверху,
украшенный изображениями орлов с распростертыми крыльями, шел набранный
готическим шрифтом заголовок: Vierter Reich, а дальше уже значилось по-русски:
«Ни одной черномазой твари ближе трехсот метров от Великого Рейха!», и был сочно
пропечатан тот самый знак, «Прохода нет» — черный контур человечка в
запрещающем круге. — Сволочи, — сквозь стиснутые зубы выдавил Артем. — За то,
что у них волосы другого цвета?
Старик только сокрушенно покачал головой и потянул за
шиворот Ванечку, который очень увлекся изучением тел и никак не хотел вставать
с корточек. — Я вижу, наш типографский станок все еще работает, — грустно
заметил он, и они двинулись дальше.
Они шли все медленнее и медленнее, так что только через две
минуты показался намалеванный на стене красной краской силуэт орла и надпись
«300 м» — Еще триста метров, — заметил Артем, с беспокойством вслушиваясь в
отголоски собачьего лая, раздающегося вдалеке.
Метров за сто до станции в лицо ударил яркий свет, и они
остановились. — Руки за голову! Стоять смирно! — загрохотал усиленный
громкоговорителем голос.
