Он сидел на полу, уперевшись лбом в решетку, уходящую вверх
до потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки,
спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие арки
напротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки,
и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полной
противоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишенная
изящества, легкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими и
высокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие ее
надписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесь
же все подавляло и пугало — и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва в
два человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которых
была много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же еще и
выступали вперед, и в выдающуюся часть были вделаны решетки из сваренных
толстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него без
труда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спиной
проволокой. В ничтожном закутке, отсеченном решеткой от зала, кроме Артема,
находились еще двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья и
коротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и давно небритый брюнет, сидел на
корточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытством
рассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляже
и неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводке
крупную собаку, время от времени осаживая ее. Они-то, надо думать, и разбудили
Артема.
Это был сон. Это был сон. Это все приснилось.
Его повесят. — Сколько времени? — с трудом ворочая разбухшим
языком, выговорил он, косясь на черноглазого. — Половина десятого, — охотно
ответил тот, выговаривая слова все с тем же странным акцентом, что Артему
приходилось слышать на Китай-Городе: вместо «о» — «а», вместо «и» — «ы», и не
«е», а, скорее, «э», и уточнил, — вэчера.
Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати — и
еще пять до… до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал
— времени осталось еще меньше.
Раньше Артем все пытался себе представить — что же должен
чувствовать, о чем должен думать человек, приговоренный к смерти за ночь до
казни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?
Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало в
груди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он ее не
проглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железо
имело запах свежей крови?
Его повесят. Его убьют.
Его больше не будет.
Осознать это, представить это себе у него никак не
получалось.
Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смерть
была повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакого
несчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдет стороной. А смерть от
старости — это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя жить
в постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мысли
приходят все-таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корни
в сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят все существование тому,
кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрешь. Иначе можно сойти с ума.
Только одно спасает человека от безумия — неизвестность. Жизнь приговоренного к
смерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельно
больного, которому врачи сказали, сколько ему еще остается — они отличаются от
жизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когда
умрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что он
может жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет в
катастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно ее ожидание.
Через семь часов.
Как это сделают? Артем не очень хорошо представлял себе, как
вешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артем был еще
маленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делать
публичное представление. Ну, наверное, веревку на шею… и либо подтянут к
потолку… либо на табурет какой-нибудь… Нет, об этом не надо думать.
Хотелось пить.
С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка его
мысли покатилась по другим рельсам — к застреленному им офицеру. К первому
человеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина — как
невидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждая
оставляет после себя прожженную черную отметину, тут же набухающую свежей
кровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и это
удивило его. Когда-то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висеть
на совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать,
словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так.
Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артем
понял, что если убитый придет к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернется
от него, и призрак бесследно сгинет. А старость… Старости теперь не будет.
Еще меньше времени осталось. Наверное, все-таки на табурет.
Когда остается так мало времени, надо ведь думать о чем-то важном, о самом главном,
о чем раньше никогда не удосуживался, все откладывал на потом, о том что жизнь
прожита неправильно и, будь она дана еще раз, все сделал бы по-другому… Нет.
Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут было
переделывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел в
Ванечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилось
бы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось бы
прогнать из своих снов. Что стало со стариком? Черт, хоть глоток бы воды!
Сначала выведут из камеры… Если повезет, поведут через
переход, это еще немного времени, если не наденут опять на глаза проклятую
шапку, он увидит еще что-нибудь, кроме прутьев решетки и бесконечного ряда
клеток. — Какая станция? — разлепил ссохшиеся губы Артем, отрываясь от решетки
и поднимая глаза на соседа. — Твэрская, — отозвался тот и поинтересовался, —
слушай, брат, а за что тэбя сюда? — Убил офицера, — медленно ответил Артем.
Говорить было трудно и совсем не хотелось. — Эээ… — сочувственно протянут
небритый. — Тэпер вэшат будут?
Артем пожал плечами, отвернулся и опять прислонился к
решетке. — Точно будут, — обиженно заверил его сосед.
Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.
