Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот
так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и еще по этому вот
участку.
Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше
не могло, в нем каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли.
И пусть.
Те времена ушли безвозвратно.
Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не
надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.
Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше
назад.
Глава 10
Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступилась
только, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг,
сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию. — А что, здесь
никто не живет? — спросил Артем, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно,
но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия,
еды и документов. — На Павелецкой? — товарищ Русаков удивленно посмотрел на
него. — Конечно, живут! — Но почему тогда никаких застав нет? — упорствовал
Артем. — Так это ж Павелецкая! — встрял Банзай, причем название станции он
произнес очень значительно и по слогам. — Кто же ее тронет?
Артем понял, что прав был тот древний мудрец, который
умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о
неприкосновенности Павелецкой как о чем-то не требующем объяснений и ясном
каждому. — Не знаешь, что ли? — не поверил Банзай. — Погоди, сейчас сам все
увидишь!
Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда.
Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены
кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало
пугающее и завораживающее впечатление бесконечности прямо у него над головой.
Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым
образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было
заполнено потускневшим, но все еще напоминавшем о былом величии бронзовым
литьем, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих
арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе,
как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым
светом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что там
он обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные
мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться
через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем
циклопа, и поэтому здесь все было такое гигантское…
Неужели никто не смеет посягать на нее только потому что она
так красива?
Банзай перевел двигатель на холостые обороты, и дрезина
катилась все медленнее, постепенно останавливаясь, а Артем все жадно смотрел на
диковинную станцию. В чем же дело? Почему ее никто не осмеливается беспокоить?
В чем ее святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный
дворец больше, чем на транспортную конструкцию?
Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая
толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали
машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительно
цыкая зубами, пока бородатый не прогнал его. — Все, товарищ Артем. Здесь наши
пути расходятся, — прервал его размышления комиссар. — Мы с товарищами
посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! — и протянул
Артему автомат, наверное, один из снятых с убитых Артемовых конвоиров. — И вот
еще, — в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в
черном мундире. — Это все трофейное, так что бери смело. Это твое по праву. Мы
бы остались здесь еще, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится
фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют
сунуться.
Несмотря на новообретенную твердость и решимость, сердце у
Артема неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим
хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Федор сунул ему недопитую бутыль
своего зелья, не зная, чего бы еще подарить: — Давай, парень, встретимся еще.
Живы будем — не помрем!
Товарищ Русаков тряхнул еще раз его руку, и его красивое
мужественное лицо озарилось нездешним светом: — Товарищ Артем! На прощание я
хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривал
товарищ Эрнесто Че Гевара, аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самое
главное — НО ПАСАРАН!
Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки
и хором повторили заклинание «но пасаран!». Артему ничего не оставалось делать,
как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как
только получилось «но пасаран!», хотя лично для него этот ритуал и был полной
абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не
хотелось. Очевидно, он все сделал правильно, потому что товарищ Русаков
взглянул на него горделиво и удовлетворенно, отдал честь, и глаза его
подозрительно влажно блестнули.
Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком
гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он
снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.
Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы —
это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели,
а много, и только за пару минут Артем насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было
скорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей — в
знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться,
что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую,
несоизмеримо более важную роль. Побродив еще немного, он подметил и другие
странности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве
что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в
туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артем не
заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские — всего этого
здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой
можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи,
но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени
подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с
красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда,
подумал Артем, интересно, что он сказал бы на это.
В отличие от Китай-Города, где к путникам проявляли
оживленный интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь все
казались погруженными в свои дела, и до Артема им не было никакого дела, и его
чувство одиночества, оттененное вначале любопытством, стало прорезаться все
сильнее.
