— Ну вот… Я на Проспекте Мира вылез, было у меня чая с собой
полкило… Патроны мне нужны были, к автомату. Думал сменять. А там у них —
военное положение. Боеприпасы не меняют. Я одного челнока спрашиваю, другого —
все отнекиваются, и бочком-бочком — в сторону от меня отходят. Один только
шепнул мне: «Какие тебе патроны, олух… Сваливай отсюда, и поскорее, на тебя,
наверное, настучали уже. Это тебе будет мой дружеский совет». Сказал я ему спасибо
и двинул потихоньку обратно в туннель, и на самом выходе останавливает меня
патруль, и со станции — свистки, и еще один наряд бежит. Документы, говорят. Я
им — паспорт свой, с нашим станционным штампом. Рассматривают они его так
внимательно и спрашивают: «А пропуск ваш где?». Я им — так удивленно — «Какой
такой пропуск?». Выясняется, что чтобы на станцию попасть — пропуск обязательно
получить, при выходе из туннеля столик такой стоит, и там у них канцелярия.
Проверяют личность, цели, и выдают в случае необходимости пропуска. Развели,
крысы, бюрократию… Как я мимо этого стола прошел — не знаю… Почему меня не
остановили эти обормоты? А я теперь — патрулю это объясняй. Стоит такой
стриженый жлоб в камуфляже, и говорит: проскользнул! Прокрался! Прополз! Просочился!
Листает мой паспорт дальше — и видит у меня там штампик Сокольников. Жил я там
раньше, на Сокольниках… Видит он этот штамп и у него прямо глаза кровью
наливаются. Просто как у быка на красную тряпку. Сдергивает он с плеча автомат
и ревет: руки за голову, падла! Сразу видно выучку. Хватает меня за шиворот и
так, волоком, через всю станцию — на пропускной пункт, в переходе, к старшему.
И приговаривает: подожди, мол, сейчас мне только разрешение получить от
начальства — и к стенке тебя, лазутчика. Мне аж плохо стало. Оправдаться
пытаюсь, говорю: «Какой я лазутчик? Коммерсант я! Чай вот привез, с ВДНХ.» А он
мне отвечает, что, мол, он мне этого чая полную пасть напихает и стволом
утрамбует еще, чтобы больше вошло. Вижу, что неубедительно у меня выходит, и
что если сейчас начальство его даст добро, отведут меня на двухсотый метр,
поставят лицом к трубам и наделают во мне лишних дырок, по законам военного
времени. Нехорошо как получается, думаю… Подходим к пропускному пункту, и жлоб
мой идет советоваться, куда ему лучше стрелять. Смотрю я на его начальника, и
прямо камень с сердца — Пашка Федотов, одноклассник мой, мы с ним еще после
школы сколько дружили, а потом вот потеряли друг друга…
— Твою мать! Напугал как! А я то уже думал что все, убили
тебя… — ехидно вставил Андрей и все люди, сбившиеся у костра на двухсот
пятидесятом метре, дружно загоготали.
Даже сам Петр Андреич, сначала сердито взглянув на Андрея, а
потом не выдержав, засмеялся. Смех раскатился по туннелю, рождая где-то в его
глубинах искаженное эхо, непохожее ни на что жутковатое уханье… И прислушиваясь
к нему, все понемногу затихли.
И тут из глубины туннеля, с севера, довольно отчетливо
послышалось те самые подозрительные звуки — шорохи, и легкие дробные шаги.
Андрей, конечно, был первым, кто все это расслышал.
Мгновенно замолчав и дав остальным знак молчать тоже, он поднял с земли автомат
и вскочил со своего места. Медленно отведя затвор и дослав патрон, он бесшумно,
прижимаясь к стене, двинулся от костра — в глубь туннеля. Артем тоже поднялся,
очень любопытно посмотреть было, кого он упустил в прошлый раз, но Андрей
обернулся и шикнул на него сердито, и он послушно опустился на место.
Приложив автомат прикладом к плечу, Андрей остановился на
том месте, где тьма начинала сгущаться, лег плашмя, и крикнул: «Дайте света!»
Один из его людей, державший на готове мощный аккумуляторный
фонарь, собранный местными умельцами из старой автомобильной фары, включил его,
и луч света, яркий до белизны, вспорол темноту. Выхваченный из мрака, появился
на секунду в их поле зрения неясный силуэт — что-то совсем небольшое,
нестрашное вроде, которое тут же стремглав бросилось назад, на север. Артем, не
выдержав, заорал что было сил: «Да стреляй же! Уйдет ведь!»
Но Андрей отчего-то не стрелял. Петр Андреич поднялся тоже,
держа автомат наготове и крикнул: «Андрюха! Ты живой там?» Сидящие у костра
обеспокоенно зашептались, и послышалось лязганье затворов. Но тут он наконец
показался в свете фонаря, вставая с земли, отряхивая свою куртку и смеясь.
— Да живой я, живой! — выдавил он сквозь смех.
— Что тут смешного-то? — настороженно спросил Петр Андреич.
— Три ноги! И две головы! Мутанты! Черные лезут! Всех
вырежут! Стреляй, а то уйдет! Шуму-то сколько понаделали! Это надо же, а! —
продолжал смеяться Андрей.
— Что же ты стрелять не стал? Ладно, еще парень мой — он
молодой, не сообразил… А ты как проворонил? Ты ведь не мальчик… Знаешь, что с
Полежаевской случилось? — спроил сердито Петр Андреич, когда Андрей вернулся к
костру.
— Да слышал я про вашу Полежаевскую уже раз десять! —
отмахнулся Андрей.
— Собака это была! Щенок даже, а не собака… Она тут у вас
уже второй раз к огню подбирается, к теплу и к свету. А вы ее чуть было не
пришибли, и теперь еще меня спрашиваете — почему это я с ней церемонюсь?
Живодеры!
— Откуда же мне знать, что это собака? — обиделся Артем.
— Она тут такие звуки издавала… И потом, тут, говорят,
неделю назад крысу со свинью размером видели… — его передернуло.
— Пол-обоймы в нее выпустили, а она — хоть бы хны…
— А ты и верь всем сказкам. Вот погоди… Сейчас я тебе твою крысу
принесу! — сказал Андрей, перекинул автомат через плечо, отошел от костра и
растворился во тьме.
Через минуту из темноты послышался его тонкий свист. А потом
и голос его раздался тихо, ласковый и зовущий: «Ну иди сюда… Иди сюда,
маленький, не бойся!» Он уговаривал кого-то довольно долго, минут десять, и
подзывая, и свистя, и вот, наконец, его фигура снова замаячила в полумраке. Он
вернулся к костру, присел и, торжествующе улыбаясь, распахнул куртку. Оттуда
вывалился на землю щенок, дрожащий, жалкий, мокрый, невыносимо грязный, со
свалявшейся шерстью непонятного и неразличимого цвета, с черными глазами,
наполненных ужасом и прижатыми маленькими ушами. Очутившись на земле, он
немедленно попытался удрать, но был схвачен за шкирку твердой Андреевой рукой и
водворен на место., Гладя его по голове, Андрей снял с себя куртку и накрыл
его.
— Пусть цуцик погреется. Что-то он совсем замерзший… —
объяснил он.
— Да брось ты, Андрюха, он ведь блохастый наверняка! —
пытался урезонить его Петр Андреич. — А может, и глисты у него есть… И вообще —
подцепишь заразу какую-нибудь, занесешь на станцию…
— Да ладно тебе, Андреич! Кончай нудить. Вот, посмотри на
него! — и, отвернув полог куртки, он продемонстрировал Петру Андреичу довольно
симпатичную мордочку щенка, все еще дрожавшего, то ли от страха, то ли никак не
могшего согреться.
