И, конечно, сразу было ясно, что это — территория Ганзы.
Во-первых, все было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились
забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на
всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который,
правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной
палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы
замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял
приятный легкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное,
заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамена Ганзы —
коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность
труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между
двумя застывшими солдатами почетного караула, стоял застекленный столик, и,
когда Артема проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать,
что же за святыни лежат под стеклом.
Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными
лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно
сохранившимся солидным изданием в черной обложке, тисненая золотом надпись на
которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая — изрядно зачитанная
книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на
которой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать
беспокоиться и начать жить»
Об обоих авторах Артем ничего никогда не слышал, поэтому
гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник
станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.
Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали
груженые ящиками дрезины, в-основном ручные, но продымила раз и моторизованная,
задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артем с благоговением
разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в черной форме
и черно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них
громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие
автоматы, а тела были надежно защищены долгими тяжелыми бронежилетами. Их
командир, поглаживая огромный темно-зеленый шлем с забралом, лежавший у него на
коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый
камуфляжи дрезина скрылась в туннеле.
На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем
состоянии, чем тот, что Артем видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами,
наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них
виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними — делового вида люди,
а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было
выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»
Эта станция произвела на Артема просто-таки неизгладимое
впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и
следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшем
сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Но
зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни
внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла
размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых,
молодежь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия — чем раньше
начнешь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как
только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь
становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так
неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда
свободный.
— Вот наконец и эмигрировал! — довольно осматриваясь по
сторонам, радовался Марк.
В конце платформы в стеклянной кабине с надписью «дежурный»
сидел еще один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоску
шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно
замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы,
иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артем подметил про себя, что все
пограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, что
они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить,
подумал он потом.
Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугунная
дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с
вверенным хозяйством. Напоминавший о чем-то грустном желтоватый кафель,
выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками,
невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с
одним колесом, выделывающим дикие восьмерки, вагонетка, которую надо нагружать
и отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимое
зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос
от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно
теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе
подобных и заставляя их свернуть с твоего пути еще раньше, чем они тебя увидят.
Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно,
что Артем решил — им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать,
катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только
для того, чтобы этот треклятый цикл повторился еще раз. Работе не было видно ни
конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники,
стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута — у штольни, не
скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая
нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно
не вдохнуть поблизости с Артемом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение,
что Артем с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берется все
это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно
отрекаются? В конце дня, когда руки были истерты до мяса, несмотря на огромные
холщовые рукавицы, Артему показалось, что он постиг истинную природу человека,
как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по
переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на
протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом
«смысл» иметь ввиду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе — истребить
как можно больше пищи, переработать ее поскорее и извергнуть отбросы — все, что
осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушеных грибов, пышных лепешек —
теперь испорченное и оскверненное, и прибавить ему работы. Черты лица всех
приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению
прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артем был
озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк
стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артема высказываниями
вроде «Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу
трудно»
