И главное, ни в первый, ни во второй день никакой
возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и
надо было, что уйти в туннель дальше штольни — это было как раз нужное
направление — к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в
соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на
посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.
Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не
сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артем
уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдет к нему и не заговорит,
и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и
превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не
просто что-то гадкое и отталкивающее, но еще и нечто неуловимо родственное, и
это отпугивает и отвращает их еще больше, как будто от него можно заразиться
этим уродством, как будто он — прокаженный.
Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота
отчаяния. После нее наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его
жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в
уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились
до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать,
снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора
снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву,
бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.
К вечеру пятого дня Артем налетел вместе с тачкой на
валявшуюся на полу лопату и опрокинул все содержимое, а потом еще и упал туда
же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щелкнуло почти слышно у
него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом
направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким,
настолько отвратительным, таким антиподом человека, что ни на секунду не
сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот
момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его
обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о
том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными
движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперед по
шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шел все быстрее и быстрее, пока не
перешел на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он все
еще боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни
топота преследователей, и только дрезина, груженая товаром, освещавшая свой
путь неярким фонарем, проскрипела мимо, и Артем просто вжался в стену,
пропуская ее вперед. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным
обращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись,
и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной
неуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словно
сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться
вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки
всему — ему удалось бежать с чертовой станции, и никто даже не преследует его.
Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он
хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным
скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч
прожектора с патрульной дрезины.
В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через
минуту вступил на станцию метро Добрынинская.
Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?»
и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и
прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперед, уходить скорее с территории
Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные
сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом… Скорее.
Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то
омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум,
через какую толпу он не пробирался бы, Артем шагал к пограничному посту. Что
говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования
предъявить паспорт, что ему отвечать?
Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в
грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему
запомнились только аккуратные темные гранитные плиты, которыми был выложен пол.
Он шел вперед, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос,
приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была все ближе. Сейчас… Вот
сейчас… — Это еще что за дрянь? — раздался над ухом сдавленный гадливый голос.
Вот оно. — Я… это… Заплутал.. Я не местный сам… — заплетаясь
то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артем. — Проваливай
отсюда, слышь, ты, мурло?! — голос звучал очень убедительно, почти
гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться. — Дык я… Мне бы… — промямлил
Артем, боясь, как бы не переиграть. — Попрошайничать на территории Ганзы строго
запрещено! — сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего
расстояния. — Дык чуть-чуть… у меня детки малые… — он понял наконец, куда надо
давить, и оживился. — Какие еще детки? Совсем оборзел?! — рассвирипел невидимый
пограничник. — Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!
Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артема руки, и
поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела
раздраженная брань старшего. Для Артема она звучала, как небесные флейты.
Серпуховская! Ганза осталась позади!
Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в
глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже
была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всем
остальном метро, но даже и для него Артем был слишком мерзок. Чудесная броня,
спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей
отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и
посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо,
двенадцать уже пробило.
Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно
взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой
к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным,
смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое
зловоние, все еще несущим следы побоев недельной давности.
Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь
такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него
в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за
плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая
совсем ни о чем, пока его не сморил сон.
