Артем решил, что больше притворяться смыслы не имеет, и
честно покрутил головой. — Об этом, как и о многом другом, поведают тебе в
Сторожевой Башне, и многое откроется глазам твоим, — посулил ему брат Тимофей.
— А знаешь ли ты, что сказал Иисус Христос, сын Божий, своим последователям в
Лаодикии? — и видя, что Артем отводит глаза в сторону, с мягким укором покачал
головой. — Иисус сказал: «Советую купить у меня глазную мазь, чтобы, втерев ее
в глаза, ты мог видеть» (Откровение 3:18) Но Иисус говорил не о телесной
болезни, — подняв указательный палец вверх, подчеркнул брат Тимофей, и его
голос замер на повышенной интригующей интонации, обещавшей любознательным
удивительное продолжение.
Артем немедленно изобразил живой интерес. — Иисус говорил о
слепоте духовной, которую необходимо было исцелить, — раскрыл загадку розовый
брат. — Так и ты, и тысячи других заблудших странствуют впотьмах, ибо слепы
они. Но вера в истинного Бога нашего Иегову есть та мазь глазная, от которой
глаза твои распахнутся широко и увидят подлинный мир, ибо зряч ты физически, но
слеп духовно.
Артем подумал было, что глазную мазь ему было бы очень
хорошо дня четыре назад, но тут же прогнал неуместную мысль. Так как он ничего
не отвечал, брат Тимофей решил, что эта сложная идея требует осмысления, и
некоторое время молчал, позволяя ему постичь услышанное.
Но через пару минут где-то впереди мелькнул свет, и брат
Тимофей прервал его размышления, чтобы сообщить ему радостную весть: — Видишь
ли там огни в отдалении? Сие есть Сторожевая Башня. Мы пришли!
Никакой башней это не было, и Артем почувствовал легкое
разочарование. Это был поезд, стоявший посреди туннеля обычный состав, фары
которого несильно светились в темноте, освещая ближайшие пятнадцать метров.
Когда брат Тимофей с Артемом приблизились к нему, навстречу им из кабины
машиниста спустился тучный мужчина в таком же балахоне, обнял розовощекого и
обратился к нему его тоже «возлюбленный брат мой», из чего Артем сделал вывод,
что это скорее фигура речи, чем признание в любви. — Кто сей отрок? — ласково
улыбаясь Артему, низким голосом спросил тучный. — Артем, новый брат наш,
который хочет вместе с нами идти по пути истинному, изучать святую Библию, и
отречься от дьявола, — перечислил розовощекий Тимофей. — Так позволь стражнику
Башни приветствовать тебя, о возлюбленный брат мой Артем, — прогудел толстяк, и
Артем опять поразился тому, что и он словно не замечает той нестерпимой вони,
которой сейчас было пропитано все его существо. — А теперь, — ворковал брат
Тимофей, когда они неспеша продвигались по первому вагону, — прежде, чем
пройдешь ты на встречу братьев в Зал Царства, ты должен очистить тело твое, ибо
Иегова Бог наш чист и свят, и ожидает он, чтобы его поклонники сохраняли
духовную, нравственную и физическую чистоту, а также чистоту в мыслях. (1 Петра
1:16) Мы живем в мире нечистом, — он с прискорбным лицом оглядел одежду Артема,
которая действительно находилась в плачевном состоянии, — и чтобы оставаться
чистыми в глазах Бога, от нас требуются серьезные усилия, брат мой! — заключил
он, и втолкнул Артема в обитый пластмассовыми листами закуток, сделанный
недалеко от входа в вагон, попросив его раздесться, а потом минут пять хлестал
его водой из резинового шланга, и даже вручил ему тошнотворно пахнущий брикет
серого мыла.
Артем старался не думать, из чего оно было сделано, во
всяком случае, оно не только разъедало кожу, но и уничтожало мерзкий запах,
исходивший от нее. По завершению процедуры брат Тимофей выдал ему относительно
свежий балахон навроде своего и неодобрительно посмотрел на висевшую у него на
шее гильзу, усматривая в ней идолопоклоннический талисман, но ограничился
только укоризненным вздохом.
Удивительно было и то, что в этом странном поезде,
застрявшем невесть когда посреди туннеля и служащем теперь братьям пристанищем,
есть вода и подается она под таким напором. Но когда Артем поинтересовался, что
же за вода идет из шланга и как им удалось соорудить подобное устройство, брат
Тимофей лишь загадочно улыбнулся и отметил, что стремление угодить господу
Иегове поистине подвигает людей на поступки героические и славные. Объяснение
было более чем туманным, но им пришлось удовлетвориться.
Затем они прошли во второй вагон, где между жестких боковых
диванов были устроены длинные столы, сейчас пустые. Брат Тимофей подошел к
человеку, колдовавшему над большими чанами, от которых шел соблазнительный пар,
и вернулся с большой тарелкой какой-то кашицы, оказавшейся вполне съедобной,
хотя Артему так и не удалось определить ее происхождение.
Пока он торопливо черпал облезшей алюминиевой ложкой горячую
похлебку, брат Тимофей умиленно созерцал его, не упуская возможности
поделиться: — Не подумай, что я не доверяю тебе, брат, но твой ответ на мой
вопрос о твоей вере в Бога нашего звучал неуверенно. Неужели ты мог бы
представить себе мир, в котором нет Его? Неужели наш мир мог бы создаться сам
по себе, а не в соответствии с мудрой волей Его? Неужели все бесконечное
разнообразие форм жизни, все красоты земли — он обвел подбородком обеденный
зал, все это могло возникнуть случайно?
Артем внимательно оглядел вагон, но не обнаружил в нем иных
форм жизни, кроме них самих и повара. Не исключено, впрочем, что где-то
притаились еще тараканы и даже крысы. Снова пригибаясь к миске, он только издал
скептическое урчание.
Вопреки его ожиданию, его несогласие вовсе не огорчило брата
Тимофея. Напротив, он заметно оживился, и его розовые щеки зажглись задорным
боевым румянцем. — Если это не убеждает тебя в Его существовании, — энергично
продолжил брат Тимофей, то подумай о другом. Ведь если в этом мире нет
проявления Божественной воли, то это значит… — голос его замер, будто от ужаса,
и только спустя несколько долгих мгновений, в которые Артем совсем потерял
аппетит, он закончил — …ведь это значит что люди предоставлены сами себе, и во
всем нашем существовании нет никакого смысла, и нет никакой причины продолжать
его… Это значит, что мы совсем одиноки, и некому заботиться о нас. Это значит,
что мы погружены в Хаос, и нет ни малейшей надежды на свет в конце туннеля… В
таком мире жить страшно. В таком мире жить невозможно.
Артем не ответил ему ничего, но эти слова заставили его
задуматься. До этого момента он видел свою жизнь именно как полный хаос, как
цепь случайностей, лишенных связи, лишенных смысла, и пусть это угнетало его и
соблазн довериться любой простой истине, наполнявшей его жизнь смыслом — каждая
своим — был велик, он считал это малодушием и сам, сквозь боль и сомнения, все
больше укреплял себя в мысли, что его жизнь никому, кроме него самого, не нужна,
и что каждый живущий должен противостоять бессмыслице и хаосу бытия, в одиночку
или вместе с другими. Но спорить сейчас с ласковым Тимофеем ему совсем не
хотелось.
