Иона исправно носил к их костру то птицу, то овощи. Где-то он их воровал. Глебов не мучил себя вопросами — где. В некоторых вопросах Иона разбирался куда лучше.
Как-то раз, вечером, Иона спросил:
— Вот ты, Севастьянушка, сейчас на поправку идешь — куда после направимся? Искать Мстиславского или все-таки в Новгород?
— Что, домой не терпится? — улыбнулся Глебов, впервые за последние несколько дней.
Иона кивнул.
— Страсть как хочется! — признался он. — Надоело мне шалырничать, хоть бы даже и с войском. Скучное занятие. А вот бы дома, у печки посидеть!.. Наталья, небось, пироги сейчас печет. Ее Флор Олсуфьич научил, она теперь стряпает… А такая гордая была, такая хмурая! И все у ней какие-то мысли в голове бродили непонятные.
— Наталья Флорова — хозяйка изрядная, сказал Глебов не без уважения. — Флор ее почитает и нам надлежит то же делать. А что гордая была… Он вздохнул. — У нее воспитание другое. Не такое, как у Настеньки.
По сестре он соскучился, по племянницам. Смешные малявки. Сперва из-за настасьиной юбки выглядывают, присматриваются, а потом, как привыкнут, так и виснут на дядюшке, не дают ему проходу. Севастьян вечно по дому ходит обвешанный детьми. Когда они ему надоедали, он стряхивал их с себя, точно медведь, и они с визгом удирали.
— От детей всегда удивительно пахнет, — сказал Севастьян задумчиво. — Как от птичек.
С этими словами он незаметно для себя провалился в сон. Еще одно новшество: раньше Глебов всегда знал, когда спит, а когда бодрствует; теперь же, ослабленный раной и изумленный своим новым состоянием, он то и дело засыпал, сам того не осознавая.
В этом сне не было Ионы. Глебов находился в лесу один. Костер тихо догорал, по углям бродили темные жаркие волны. Деревья обступали спящего все теснее, разглядывали его равнодушными старыми глазами. Эти глаза столько всего повидали на своем веку, что вид лежащего на земле человека их совершенно не занимал.
Однако взгляды их становились все более назойливыми, и Севастьяна это постепенно начало тревожить.
Он заворочался во сне, несколько раз вскрикнул, взмахнул рукой и случайно задел пальцами тлеющие угли.
Боль от ожога резко пробудила его. Глебов коротко вскрикнул и вскочил.
Перед глазами его поплыла темнота, несколько раз качнулись стволы деревьев, а затем он вдруг увидел очень странное, полупрозрачное лицо.
Это лицо несколько мгновений покачивалось перед ним в воздухе, а затем растворилось в сумраке.
Но Глебов успел его запомнить. Оно было женским и вместе с тем неестественно маленьким, как бы уменьшенным.
Глаза — большие, очень светлые, в полумраке — почти бесцветные. Рот — крупный, приоткрытый от удивления или любопытства. Крохотный кругленький подбородок.
Видение почему-то испугало его — испугало настолько, что он замер, как зверек при запахе опасного хищника.
А затем захрустели ветки, и к костру подошел Иона с охапкой хвороста в руках. Он бросил ветки землю, приблизился к Глебову, наклонился, коснулся его виска пальцами.
— Я не сплю, — сонно сказал Глебов.
— Вижу, — отозвался Иона. — Какой-то бледный. И вспотел весь. Мокрый, как мышь. Случилось что-то?
— Не знаю, — ответил Севастьян. — Разве что у меня после удара по голове видения начались. Скажи, Иона, ты веришь в лесных духов?
— В кого? — не понял Иона.
— Как в сказках… Ну, феи разные, эльфы. Всякие нелюди, другие существа. Помнишь, Вадим Вершков еще рассказывал…
— А что? — Иона вдруг напрягся, как будто услышанное насторожило его. — При чем тут эльфы? Я как-то слушал — читали интересную историю. Про кентавров. Будто такие на самом деле существовали, и блаженный Иероним в пустыне встречал их. Они приходили к нему и просили научить их хорошему, и блаженный Иероним передавал им Слово Божие… Я так думаю, — продолжал Иона, уже увереннее, иной человек глупее кентавра. Ну вот я, к примеру, пока ты меня не подобрал…
— Это ты меня подобрал, — сказал Севастьян. — Не путай события.
— Я не путаю, — обиделся Иона.
Он в самом деле как-то раз вызволил Глебова из большой беды, устроив ему побег.
— Одно дело — удрать от стрельцов, а другое — стать человеком, а не просто нехристем, — продолжал Иона. — Помнишь, каким я был, пока ты меня не подобрал? Блуждал в полных потемках. Меня даже Флор Олсуфьич просветить не мог. Ну так вот, я полагаю, что был куда хуже любого из этих диких тварей, кентавров всяких и сатиров.
— Ты мне зубы заговариваешь, — перебил Севастьян. — Здесь было какое-то странное существо.
— Да? — удивился Иона. Как показалось Глебову — немного фальшиво.
— Оно на меня глазело, — продолжал Севастьян, — а затем почти сразу исчезло.
— Приснилось, — с облегчением вздохнул Иона.
Но Севастьян покачал головой.
— По-моему, Иона, ты мне сейчас врешь.
— Да? — Иона сел рядом, обхватил колени руками. — Откуда такое подозрение?
— Да я ведь хорошо тебя знаю! — Глебов вдруг вздохнул. — Если ты кого-то нашел и прячешь, то лучше покажи сразу. Я ведь сердиться не буду. Не морочь только мне голову, хорошо? Мне все кажется, что после этого ранения я стал какой-то не такой… Как будто никогда не поправлюсь.
— Ну, это ты напрасно! — заявил Иона. — Будешь как новенький, только отдохнуть тебе надо.
— Не будет ни отдыха, ни выздоровления, если я начну считать, будто мне являются видения… — Севастьян проговорил последние слова почти жалобно. — Где ты был во время сражения? Почему ты постоянно врешь, Иона?
— Во-первых, я тебе не вру! — запальчиво Иона. — Мне даже слышать об этом обидно. Ты для меня — отец и брат, все разом, я помру за тебя, если надо!
— Да не надо, — фыркнул Глебов. — Ты лучше живи. Только скажи мне правду: здесь есть еще кто нибудь?
Иона опустил голову и замолчал.
Молчал и Глебов.
Тихо было в лесу. Даже угли, перестали потрескивать, как будто и они затаили дыхание.
Наконец Иона пошевелился.
— Все равно ведь ты все из меня вытрясешь, — сказал он обреченным тоном. — Ладно. Помнишь, дочка у наших хозяев была?
— Да мы ее никогда не видели!
— Самое не видели, а вот платья находили. Еще решили, что она — горбунья.
— При чем тут дочка? — нетерпеливо перебил Севастьян.
— Пропал я совсем… — Иона обхватил голову руками и заплакал.
Глебов растерялся. Он еще не видел, чтобы его оруженосец выглядел таким удрученным. Обычно Иона не терял бодрости духа и оставался веселым — по крайней мере, наружно, — даже в самые тяжелые минуты. Видать, и впрямь случилось что-то серьезное.
