Штрик был страшно бледен. Он сделался похож на опарыша, белого червя, живущего в навозе. Его лицо опухло, глаза заплыли, губы ввалились и посинели.
Иордан высох, как палка. Он почти ничего не ел и от голода потемнел, а глаза его светились в полумраке, как у дикого животного. Это странное свечение поначалу пугало Харузина, но потом он привык.
Сергей решил просто выполнять все, что ему прикажут, и не задавать вопросов. Так было легче.
Ему показывали сундук, где обнаружилось чье-то полотно. Непроданное. Больше его не востребует заказчик. Наверняка мертв и купец, и тот, для кого он привозил этот товар. Полотно надлежало разорвать на полосы. И Харузин резал добротную чистую ткань, зная, что к вечеру она уже пропитается гноем и кровью. Ему было все равно..
Порой он начинал испытывать любопытство: сколько еще он продержится? Неужели действительно не умрет?
По утрам, сразу после того, как отправляли мертвецов, Лавр выходил к нему с бутылкой святой воды и давал пить.
«Вот мы верим в Бога, — думал Харузин, послушно глотая эту странно чистую, сладкую на вкус воду, — надеемся на Его милость и мудрость. И в то же время пьем какую-то водицу и полагаем, будто она нас от чего-то спасет. Разве это не суеверие? „Лютеры“ считают нас едва ли не идолопоклонниками».
Он улучил минуту и спросил об этом Лавра.
Лаврентий тихо засмеялся.
— У нас, конечно, полно разных святынек, вроде воды или обрывков ризы какого-нибудь святого человека. Бедные «лютеры»! Толкуют Священное Писание в меру своего человеческого разумения — и полагают, будто этого довольно. Sola scripta. Только Писание. Одно только Писание. А этого, знаешь ли, мало.
— Почему? — спросил Харузин. — То есть, я с тобой согласен. Заранее согласен. Ты мне объясни — почему, ладно? Чтобы я не только чувствовал, но и понимал.
— Ладно, — сказал Лавр. — Что ты, в самом деле, оправдываешься? Дух Святой действует в материальном мире через материальные предметы. Через вещи. Через прикосновение. Ясно? Ты можешь соприкасаться со святыней, когда молишься, но часто необходимо бывает самое обыкновенное физическое прикосновение. Это как Причастие. В нас действует Бог. В нас действуют святые. Ты ведь знаешь, что пасхальное яйцо не портится. Простоит целый год в шкафу и останется свежим. Хочешь, мы с тобой следующую Пасху освятим яйца, а съедим их только через год?
Харузин сказал:
— Я это все знаю… но все равно в ум вместить не могу.
— Эту воду мы освящали на Крещение, — показал Лавр на пузырек. — А она до сих пор сладкая. Та, которую ты приносишь из Волхова, портится к вечеру, а эта свежая. Что скажешь?
Харузин вздохнул.
— Каждый год на Крещение Христос входит в воду, — сказал Лавр. — Веришь этому?
— Да, — сказал Харузин. — Это одна из тех вещей, в которые я верю.
— Обязан верить, да? — догадался Лавр. — Ладно… Агнец Божий берет на себя грехи мира. А где эти грехи находились — физически?
— Я не вполне тебя понимаю, — признал Харузин.
— Грехи мира находились в воде, — сказал Лавр. — Иоанн Креститель, когда крестил людей, вводил их в реку и там омывал их грехи водой. И в этой-то воде они и были. Понимаешь теперь? Чистый, у Которого никаких грехов не было и быть не могло, входит в воду, содержащую в себе все человеческие грехи. И берет их на Себя. Вот для чего нужно было Христу Крещение. И вода, в которую Он входит каждый год, — кристально чиста. Она омывает нас, когда мы ее потребляем. Ты должен этому верить, потому что это правда.
Харузин посмотрел на пузырек в пальцах Лавра, и ему показалось, что вода в прозрачном сосудике светится каким-то совершенно особенным чистейшим светом.
Еще одной заботой Харузина было ходить к Флору и забирать узлы с хлебом и другими припасами. У Флора были даже специи из Индии, купленные у англичан. Их он тоже отдавал, свято веря, что перец может оказать целебное действие.
За едой Харузин всегда ходил около полудня и всегда вооруженный, но это не спасло его от нападения: в один «прекрасный» день на него набросилось несколько человек и сильно избили палками, а еду отобрали.
Харузин пришел в себя только ближе к вечеру и еле дополз до «больницы».
После этого случая с ним всегда ходил Иордан. На двоих нападать пока не решались.
Проходя по вымершему кварталу, где глухо молчали все дома, Харузин как-то раз услышал слабый плач. Он остановился.
— Что там? — спросил Иордан.
— Показалось… — ответил Харузин, однако с места не двинулся, продолжая прислушиваться.
— Думаешь, там есть кто-то живой? — недоверчиво поинтересовался Иордан. — Здесь уже несколько дней никто не подавал признаков жизни. Смотри, все двери закрыты. Кто там может оказаться?
Однако звук повторился. Харузин подскочил, заслышав его:
— Слышишь?
— Действительно, — признал Иордан. Его длинное лицо страдальчески наморщилось. — Но я все равно не понимаю…
— Может быть, там разбойники, которые хотят заманить нас в ловушку? — сам у себя спросил Харузин.
— А какая разница, — фыркнул Иордан, — что в доме, что на улице — мы от них отобьемся.
Эльвэнильдо двинул бровью. Иордан расценил это как неверие в его силы.
— Сынок, — сказал старый ливонец, — мне вложили в пальцы оружие, когда мне исполнилось семь лет. С тех пор прошло еще сорок. Как ты думаешь, научился я хоть немного пользоваться этой железной штукой?
Он говорил с резким акцентом, и слово «штука» прозвучало совершенно по-немецки.
Харузин криво дернул плечом. Ему опять стало стыдно: на сей раз потому, что он побоялся заглядывать в пустой дом. По правде сказать, боялся он не разбойников, а привидений.
Но делать нечего, и вместе с ливонцем, который негромко выпевал на латыни «Те Deum laudamus» — «Тебя Бога славим» — Харузин подошел к чужому дому и оторвал от окна первую доску.
Из дома рванулся затхлый запах. Здесь разило смертью и разложением так чудовищно, что у обоих любопытствующих сдавило горло. Харузин мучительно закашлялся. Ливонец быстрым движением сорвал еще одну доску. Дернул раму, вырвал окно. И заглянул внутрь.
Поначалу они не видели ничего, но затем глаза привыкли к полумраку и различили несколько разлагающихся тел на полу и одно — на кровати. А рядом с трупом шевелился ребенок и тихонько скулил.
— Надо забрать его оттуда, — сказал Харузин решительно.
— Он все равно умрет, — заметил Иордан.
— Может быть, и нет, — отозвался Харузин. — Это ведь не нам с тобой решать, верно?
Иордан пожал плечами с деланным равнодушием. Он устал от страданий. Он хотел умереть на службе у Бога, как прожил всю свою жизнь, а это никак не получалось.
