Об этом следовало бы подумать хорошенько. Церангевин раскрыл книгу и сделал пометку на полях. Среда, изживающая из себя гениев, хрупка и легко уничтожима. Не о Калимегдане ли это сказано?
Он медленно покачал головой. В Калимегдане имеется по крайней мере один гений. И у него, кстати, хватает такта и сообразительности не выпячивать свою гениальность, не демонстрировать ее на всех углах — и не дразнить тех, кто одарен чуть-чуть меньше.
Ведь в конце концов все Мастера в Калимегдане одарены приблизительно в одинаковой мере.
Приблизительно…
Опасная мысль. Недостойная. Церангевин нахмурился. Он был недоволен собой.
* * *
В оранжерее было тихо. Церангевин прошел мимо грядки с цветущими растениями, вид которых не взялся бы определить ни один садовод, остановился перед стеллажом с десятками прозрачных стеклянных сосудов — своим новым экспериментом. Церангевин испытывал почти физическое страдание, когда видел, как гибнет нечто живое. Материя слишком хрупка и изменчива. Иногда с этим бывает невозможно примириться.
В молодости Церангевин считал, что цель его работы — преобразование жизни таким образом, чтобы не осталось места ничему некрасивому. С возрастом он все больше убеждался в ошибочности своего первоначального тезиса.
Если в мире не будет ничего отталкивающего, то потеряет всякий смысл и искусство. Ведь именно искусство трансформирует обыденное и даже безобразное в нечто поистине прекрасное. И тот, кому доступно созерцание, в состоянии сам, мысленно, совершать подобное чудо. Увидеть вечную красоту в облике обычной женщины, разглядеть ее в цветке, в самом простом, повседневном предмете. Это дарует наслаждение.
Но если бы искусство пронизывало жизнь, подобно тому, как солнечный свет пронизывает воздух, то вся жизнь преобразилась бы, сделалась чем-то вроде картины или статуи. Она сохраняла бы свойства живой жизни и в то же время оставалась бы прекрасной. Сочетание изменчивости и неизменности — не такое уж невозможное: например, вода в реке всегда одна и та же, хоть по ней и пробегает рябь, даруя гладкой поверхности некоторое разнообразие…
Церангевин думал об этом и еще о некоторых вещах, когда внезапно почувствовал, что в оранжерее находится не один. Он поискал глазами и почти сразу же встретил взгляд: какой-то человек прятался за кадкой с цветущим карликовым кустом. Он скорчился там и, кажется, боялся даже дышать, но не следить за Церангевином не мог.
Что ж, Церангевин не стал винить его за это. Он и сам знал: трудно бывает оторвать взор от Мастера, когда тот погружен в раздумья или творит. Церангевин сказал спокойно:
— Встань и подойди ко мне.
Человек повиновался. Он показался Церангевину незнакомым. Совсем молодой, чернявый, волосы дыбом, руки по локоть в земле.
— Кто ты? — спросил Церангевин.
— Садовник, господин.
— Кто тебя нанял?
— Главный садовник, господин.
— Тебе объяснили, что я не терплю чужого присутствия?
— Да, господин.
— Почему же ты находился здесь?
— Я не успел уйти…
— А прятался для чего?
— Боялся, — просто сказал молодой садовник.
— Ступай, — приказал Церангевин. — Больше так не делай. Если я приду в оранжерею слишком рано, просто выйди. Можно не кланяться и не здороваться, потому что это нарушает ход моих мыслей. Иди же, — повторил он, видя, что садовник медлит и как будто ожидает еще чего-то, — ты не будешь наказан. Теперь ты знаешь, как поступать. В следующий раз я не стану терпеть подглядывания.
Садовник поцеловал его руку и выбежал из оранжереи.
Церангевин проводил его глазами. Некоторые слуги испытывали перед ним страх, другие, напротив, радостно улыбались, когда случайно встречали его на садовой дорожке. Церангевина оставляло равнодушным и то, и другое. Он не считал нужным запугивать людей, но и нежничать с ними не собирался. В конце концов, они здесь работают, а не прохлаждаются для собственного удовольствия.
В оранжерее находилась шкатулка, куда складывались все письма и донесения. Она запиралась на замок, ключ от которого имелся только у хозяина дома. Сдвинуть шкатулку с места было невозможно: она была вырезана из пня, который до сих пор крепко держался корнями в земле. Отделка не позволяла видеть этого.
Убедившись в том, что в оранжерее больше никого нет, Церангевин открыл шкатулку. Он проверял почту каждый день, в одно и то же время. Чаще всего там обнаруживались короткие доклады управляющего или кого-нибудь из старших слуг; они касались бытовых вопросов и дел, связанных с ведением хозяйства. Ежедневные отчеты тех, кто работал в лабораториях, следил за ходом экспериментов, заложенных Церангевином, Мастер забирал с собой в кабинет, чтобы изучить более внимательно.
Закончив свои дела в оранжерее, Церангевин отправился обратно в дом, однако не в жилые покои, а в рабочие: ему предстояло сегодня много дел. Он с удовольствием думал о том, чем намерен был заняться.
Лаборатория представляла собой просторную комнату с широкими, во всю стену, окнами и низким потолком. Вся противоположная стена была заставлена колбами; в торце находился широкий стол, на котором громоздились книги и тетради. Лаборанты уже ушли, освободив помещение для хозяина; Церангевин удовлетворенно отметил, что в комнате было прибрано, а колба содержались, как обычно, в образцовом порядке.
Мастер уселся за стол, придвинул к себе рабочий дневник. Сделал первую отметку — поставил дату. И тут случилось нечто непредвиденное: в дверь постучали.
* * *
Церангевин вздрогнул: для того, чтобы кто-либо из домашних решился на подобную дерзость, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее. Нечто, не допускающее отлагательств. Церангевин никому бы в этом не признался, даже самому себе, но он боялся сюрпризов. Любая неожиданность, как он убедился на собственном опыте, обычно заключает в себе неприятности.
Стук повторился, а затем — прежде, чем хозяин ответил, — дверь распахнулась, и на пороге появился единственный человек, который осмеливался действовать в доме Церангевина с такой свободой.
Звали его Ланьядо; он был невысок, но чрезвычайно внушителен и, очевидно, страшно силен; рыжеволосый, с более темной, чем волосы, бородой и быстрыми, желтовато-карими глазами.
Ланьядо был доверенным лицом Церангевина. Не слугой, не подручным, не цепным псом, как можно было бы подумать, а именно доверенным лицом; Ланьядо был безоговорочно предан своему господину, а тот никогда не ставил эту преданность под сомнения. Их отношения были абсолютными и неизменными — так они установились с самого первого дня, когда Ланьядо пришел устраиваться на работу, и Церангевин согласился его принять.
Ланьядо был родом откуда-то с гор. У него было темное прошлое. Он сказал об этом прямо, не называя, впрочем, совершенных им проступков. Церангевин ответил, что это не имеет значения.
