Капли обожгли его холодом. Они больше не напоминали кипяченую водичку, которой пичкают хворенького, они сделались холодными, крупными, тяжелыми; в них явилось зрелое мужское начало – да только не оплодотворяющее, не семенное, а убийственное, пришедшее уничтожать. Тот невинный и беспощадный, почти детский деструктив, который заложен в природе всех бесплодных мужчин – и тех плодоносных мужчин, которые уже успешно посеяли свое семя везде, куда дотянулись, и теперь могут наконец заняться чем-нибудь интересным, для души.
Тролль догадался о близости новой волны истинного счастья. Его душа созрела для любви, и теперь он торопился приобщиться мужской жестокости.
Петр Иванович далеко высунул язык и принялся ловить все капли, какие только оказывались в пределах досягаемости. О да, сомнений не оставалось: пришел дождь-убийца и холодным мечом проложил дорогу осени.
Он смывал запах летней пыли, жары и дыма горящих за городом торфяников. Он не растворял эти запахи в себе, как делали до него теплые, мягкие летние дожди; он жестоко топтал их, вбивал в землю и уничтожал. За полчаса они были изгнаны из города.
А из раскрытых дверей магазина «Головные уборы» на этот дождь таращились летние шляпки. Десятки выпученных от ужаса глупеньких соломенных глазок наблюдали за тем, как некто разоряет весь их крошечный бесполезный мирок. Подобно бабочкам, они и ведать не ведали о существовании другого, холодного мира за пределами их привычного бытия: они ведь родились весной и весь свой век провели на солнышке. Зима означала для них смерть.
И они умерли.
* * *
В тяжелой шубе, но без головного убора Петр Иванович выкарабкался из такси. Уверенно утаптывая снег, двинулся к дверям театра. Фальшивое сияние тысячи бриллиантов слепило глаза. Сокровищница стояла распахнутой, и это само по себе настораживало тролля: как могут преломленные на свету грани снежинок сверкать так бесстыдно, когда этот свет падает на них от вывески «Фрикадельки»!
«Снежинки не умеют читать, – сказал он себе. – Любой, кто не умеет читать, не будет смущаться надписью, но увидит просто свет».
Эта мысль примирила его с происходящим. Шуба, купленная ради прихода зимы Отилии, была осыпана бриллиантами. Снег лежал в городе по-хозяйски, прочно, уверенно. Когда настанет ему пора уходить, он не начнет плакать или ужасаться; он с достоинством покинет дом, чтобы в свое время вновь занять там законное место. В отличие от бабочек и шляпок, снег никогда не сомневается в собственных правах на Петербург.
Зима Отилия начиналась с праздничных морозов, она наполняла отравленные легкие Михли свежестью, и когда Петр Иванович думал об этом, он и сам обостренно ощущал эту ледяную чистоту.
Шуба была доставлена Петру Ивановичу в середине ноября. Он тщательно обнюхал эту вещь от подола до воротника и несколько дней носил ее по всем комнатам, куда бы ни направлялся, – приручал. Он все еще слышал приглушенное рычание зверей и клацанье их зубов, когда надевал шубу впервые.
А затем он вышел в этой шубе в город. Звери притихли – были напуганы.
«Вот как?» – обрадовался Петр Иванович.
Он понял, как убить в шубе остатки одушевленности. Обуви, с его точки зрения, позволялось обладать чем-то вроде элементов самостоятельной личности и даже обмениваться характеристиками со своим носителем, будь он человеком или троллем; но любая другая одежда обязана подчиняться. Рабски и беспрекословно. Она должна облегать тело или красиво драпироваться, укрывать, согревать, колыхаться на ветру – в зависимости от покроя и назначения. Но в любом случае у одежды не может быть изменчивого настроения и уж тем более – персональных желаний.
Поэтому Петр Иванович принял решение окончательно сломить дух независимости, еще гнездившийся в недрах шубы, и для того взял билеты в театр на балет «Золушка» – этот оказался ближайшим.
Пусть-ка повисит в гардеробе рядом с другими шубами, молчаливыми, сломленными, убитыми, – авось это научит ее уму-разуму! Музыка, совместное порожденье человеческой фантазии и божественного дыхания, есть нечто зверям неведомое, повергающее их во прах.
Потому что звери знают о музыке лишь одно: она – боевой клич. Она – рычанье врага. Совершенно не догадываясь о том, что люди способны улавливать тайное пение небесных сфер и передавать это знание намеком, в своих мелодиях, особенно для флейты и фортепиано, звери с их немой, безмолвной душой, в ужасе бегут от музыки и простираются на земле, уронив голову меж обессиленных лап, в то время как охотники настигают их на летящих конях и наносят удар сверху. Столь убийственна музыка, и всякий зверь рождается с неосознанным знанием этого.
В тролле тоже всегда сохраняется нечто от зверя, малая, но ощутимая частица, и Петр Иванович ясно отдавал себе в этом отчет. Однако он вырос среди людей и считался по паспорту русским, образование среднее, прописан в Петербурге на Большой Посадской улице. Словом, тролль Петр Иванович был вполне респектабельным человеком.
Поэтому он с высоко поднятой головой вошел в театр и как ни в чем не бывало сдал шубу в гардероб, где ей предстояло поучиться уму-разуму, а сам поднялся в ложу бельэтажа и расположился там.
Ему мешало общество других людей. Да и сам Петр Иванович, массивный, не способный подолгу сидеть в неподвижности, изрядно им мешал. В минуты волнения от тролля исходит резкий мускусный запах, и никакие дезодоранты или одеколоны не в состоянии перебить этот дух, ибо он – порожденье сильных эмоций существа более примитивного, нежели человек, и гораздо более мощного.
Петр Иванович выдвинулся к бархатному бортику, поставил на него локти, поднес к глазам смехотворный бинокль и устремил взгляд на сцену.
Сперва балет не слишком его занимал. Рослая балерина с косичками, в некрасивом платье, расхаживала по сцене со шваброй. Это обстоятельство чрезвычайно возмутило Петра Ивановича: что, не могли прибраться до начала представления?
Однако никто из зрителей вроде бы не проявлял недовольства, и Петр Иванович поневоле подавил негодование. В конце концов, хозяину театра видней, когда и как затевать здесь уборку.
Появление причудливо разодетых мачехи и сводных сестер Золушки отчасти примирило Петра Ивановича с происходящим на сцене, и он начал смотреть внимательнее. И тут музыка Прокофьева наконец настигла его.
Дело в том, что первые минут приблизительно пятнадцать Петр Иванович вообще не слышал никакой музыки. Она не успевала дойти до его слуха и бесцельно расточалась в каком-то далеком, недостижимом мире, за гранью здешнего бытия.
В том, что касалось порождений человеческого таланта, восприятие тролля всегда оставалось замедленным. Петр Иванович далеко не сразу вникал в произведения искусства – для этого ему требовалось гораздо больше времени, нежели обыкновенному человеку.
С другой стороны, тролль умел мгновенно реагировать на вещи, которые для человека так и остались бы незамеченными. Словом, в одних случаях тролль превосходил человека, а в других, наоборот, выглядел по сравнению с ним ущербным.
