Младший брат сел на корточки, тряхнул кистями лохматых рук, шумно втянул ноздрями воздух. Остальные дети наблюдали за ним.
– Ой, обезьянка! – сказал какой-то проходивший мимо посторонний ребенок. – Обезьянка, мама!
Он потянул родительницу за собой и скоро уже стоял перед осиротевшими детьми и смотрел на младшего братца. А младший братец, подняв мордочку, смотрел на него.
– Можно сфотографироваться с вашей обезьянкой? – вежливо спросил у детей посторонний мальчик.
Дети переглянулись, и старшая сестра сказала:
– Да.
А потом приказала младшему братцу:
– Обними этого мальчика за шею, как будто ты его любишь.
Так они и сделали. Родительница сфотографировала своего мальчика в объятиях тролленка, дала старшей девочке пятьдесят рублей и поскорее ушла, уводя с собой отпрыска.
Младший братец обнюхал пятьдесят рублей и сморщился. Ему не понравился запах.
– Обменяй это поскорее на еду, – жалобно протянул он. – Я хочу съесть эти деньги и выбросить их вон.
Младшая сестра спросила:
– Ты нашел то, что мы искали?
– Да, – ответил лохматый братец. – Наша мама – внутри горки. И я думаю, что там, внутри, – очень опасно.
Они обошли горку со всех сторон в поисках входа, а потом старший брат сказал:
– Дождемся ночи и вломимся через бар.
* * *
Енифар не умела бегать так, как бегал тролль, ее спутник: быстро и ровно, всегда с одинаковым дыханием. Она то обгоняла спасенного пленника, то отставала от него. Если она обходила его, то громко над ним потешалась, а если отставала, то помалкивала и сердито сопела у него за спиной, так, что у тролля щекотка ходила между лопаток. Он, конечно, все слышал, но никак не показывал виду.
Они возвращались в ту сторону, откуда пришел отряд. К границе, к троллиным землям. Деревня оставалась по левую руку, они нарочно обходили ее по широкой дуге, чтобы избежать ненужных встреч.
Наконец Енифар совершенно выбилась из сил, тогда тролль остановился, повернулся к ней и сказал:
– Я очень устал. Передохнем.
Она повалилась на землю прямо там, где стояла, и проворчала:
– Вы, мужчины, всегда бросаете дело на половине.
– Случается, – согласился он.
Ее лицо заливал такой горячий пот, что ей казалось, что кожа ее вот-вот оплавится, а кровь под кожей закипит и пойдет из носа пузырями.
– От этого все беды и невыигранные войны, – продолжала Енифар, с жадностью глядя в холодное небо.
– Войны ведутся вовсе не для того, чтобы их выигрывать, – возразил тролль, – а ради удовольствия. Если война такова, что ее непременно надо выиграть, значит, дело совсем плохо. Но такое, к счастью, происходит очень редко.
Енифар разрыла ногтями землю, вытащила клок травы вместе с корнями и положила себе на лицо, чтобы охладиться.
– Когда ты спал в плену, – снова заговорила она, – что тебе снилось?
Тролль задумался, пересчитывая собственные пальцы: такая у него была манера собирать мысли воедино; потом признался:
– Плохо помню. Меня ударили по голове. Для чего тебе знать мои сны?
– Хочу понять, одно и то же снится тебе в плену и на свободе или разное, – объяснила Енифар. – Мне все кажется, что свободные сны – совсем без видений или легкие, непонятные, без всякого смысла. Просто отдых, понимаешь? А вот сны рабские или пленные – эти, наоборот, сочные, полные подробностей и приключений, в них много прикосновений и сердечной боли; они тяжелые и хорошо запоминаются. Из таких снов и берутся все истории для рассказов.
– Откуда тебе известно о рабских и пленных снах? – спросил тролль.
Енифар не ответила, только надулась, но в темноте, да еще с комком травы на лице она могла бы и не трудиться корчить гримасы, ее все равно не было видно.
– Ты не знала никогда настоящего плена, – сказал ей тролль, которого она освободила. – Подумаешь, люди, которые должны тебя кормить, ругаются и дерутся! Эдак всякий, услыхав дурное слово, сочтет себя порабощенным и начнет плакать…
Они оба засмеялись и хохотали вволю, пока не насытились; спешить им было некуда. Потом тролль сказал более серьезно:
– Пока твои руки не связаны и ты можешь подпрыгнуть и не удариться макушкой о потолок, считай себя свободной. А вот когда ты сидишь в глубине горы, и над тобой навалена целая толща земли, и тебя приковали цепями к каменной стене – вот тогда начинай беспокоиться. Знаешь сказку о женщине, которую поймали охотники на троллей и спрятали внутри горы?
– Ну, – сказала Енифар, – возможно, кое-что я и слышала. А может быть, я сама все это и придумала.
Она вытащила еще один комок земли и взгромоздила себе на лицо, поверх первого. Какой-то муравей или жучок, определенно, проползал по ее виску, равнодушный к тому, где ползет и кого щекочет.
– Эту историю рассказывают храбрым детям, чтобы они не сомневались в своей храбрости, – сказал тролль.
Енифар прищурилась:
– А ты ее откуда взял? У тебя ведь нет детей!
– Не были, так будут, – возразил тролль, – да я же и сам когда-то был ребенком. Но ты права, – признался он тотчас же вслед за этим и размяк, – про женщину в плену у горы я узнал совсем недавно. Побежденным и пленникам снятся странные сны, – ты угадала, Енифар.
Девочка громко фыркнула, и земля с корней вырванных ею растений посыпалась ей в глаза.
– Я и сама погребена под землей, смотри, – сказала она. – Меня ли удивить историей о женщине, спрятанной внутри земляной горы!
* * *
Когда стемнело, четверо детей собрались возле тяжелой дубовой двери и стали руками разгребать мусор, заваливший вход. С наступлением сумерек многое изменилось. Днем люди ходили по парку в одиночку или парами. Эти люди были общительны и любопытны и легко могли привязаться к детям, играющим возле закрытого бара. Но в темноте люди начали сбиваться в стаи, а это гораздо более замкнутые сообщества, и туда не принимают посторонних, разве что из желания превратить их в жертву.
Однако стаи не только жестоки, они еще и предусмотрительны и наделены крепким, правильным инстинктом, которого напрочь лишены одинокие существа. Поэтому ни одна из стай не останавливалась возле четверых тролльских детей, не наблюдала за ними и, уж конечно, не задавала им никаких вопросов. Только один раз над ними посмеялись, очень громко, но издалека, и дети сочли, что это вполне безопасно.
Когда дверь была освобождена, старший мальчик подошел к ней и улыбнулся. У него были отличные зубы, белые и крепкие, и он принялся грызть дубовую древесину. Сказать по правде, пришлось ему изрядно потрудиться! Он погружал лицо в тяжелые доски и мазал их слюной, так что со стороны могло бы показаться, будто он лобызает дверь, – ну что за глупость! Разве двери целуют?
