Между соснами виляли нетвердые на каблуках женщины. Одна или две ловили меня и щекотали. Еще одна принялась было рассказывать мне, что у нее тоже есть дочка, но эту очень быстро куда-то увели.
Мужчины были крупные, как великаны, и что-то жарили во дворе на углях. Я представляла себе, что это людоеды и что жарят они каких-нибудь безработных бедняг, но почему-то это меня совершенно не пугало. Напротив, представлялось веселым. Ну надо же, оказаться на самой настоящей людоедской вечеринке! Будет о чем рассказать в садике.
На меня практически не обращали внимания, и я гуляла по лесу, окружающему дом, и по самому дому, где было много интересных вещей, от старых ватников до глянцевых журналов из иностранных магазинов.
Годунов мне понравился. Он был веселый, легкий, ярко одетый. До сих пор я считала, что мужчинам очень не повезло, потому что они обязаны всю жизнь носить только черное и серое, и радовалась тому, что я – девочка и мне дозволены и красные, и зеленые, и желтые, и какие угодно платья. Но Годунов носил красное, и это было необычно и очень красиво. Одежда разлеталась на нем, как будто он был нарисован в книжке.
Годунов сказал отцу, чтобы тот шел с ним.
– Я вас представлю остальным.
Отец замешкался на пороге комнаты, которую Годунов называл «гримеркой», оглянулся на меня, несколько секунд смотрел с каким-то очень странным выражением, а затем глубоко вздохнул и шагнул внутрь. И дверь за ним закрылась.
В комнате обнаружились Берия и Ленин. Годунов подтолкнул отца вперед и сказал:
– А это наш новый Гитлер.
Ленин произнес, нарочито картавя:
– Давно по’а. П’ежний никуда не годился. Это был п’ямой обман на’одов.
Отца поразила карикатурность и ненатуральность его облика и поведения. Годунов, кажется, понял, о чем отец думает. Наверное, каждый из участников шоу поначалу думал об этом.
– Заказчики скоро будут совсем «хорошие». Для них вовсе не требуется игра по Станиславскому.
– А что я должен делать? – неловко спросил отец.
– Для начала вам придется отрастить усы, – сказал Годунов. – Сегодня обойдемся искусственными, но вообще-то я сторонник всего натурального.
– У Завирейко Ленин лысину бреет, – ревниво сообщил Ленин. Он осторожно капнул на ладонь подсолнечного масла из бутылки и принялся натирать свою лысину – абсолютно естественную, так что скоро она заблестела, точно яблоко, натертое рыночной торговкой для придания товарного вида.
Отец неловко приладил гитлеровские усики под нос. Годунов сказал:
– Позвольте.
И аккуратным жестом поправил накладные усы.
– Клей не очень хороший, будет кожу тянуть, – предупредил он. – Как ощущения?
– Чувствую себя загримированным, – ответил отец, пытаясь держаться молодцом.
– Поэтому я и настаиваю на том, чтобы вы их отрастили… Так. – Годунов оглядел своих артистов. – Готовы?
Они вышли из гримерки и отправились во двор, где уже собралась вся компания.
– Вот видишь, вернулся твой папа, – сказала мне одна из женщин. От нее кисло пахло духами.
Артистов приветствовали громкими криками. Ленин произнес:
– До’огие това’ищи! Вы уже заняли телег’аф, телефон и телетайп?
Кругом засмеялись. Ленин тоже засмеялся. Хозяин дома встал, вскинул руку и провозгласил:
– Хайль Гитлер!
Мой отец ужасно побледнел, оглянулся на Берию. Тот зловеще сверкнул очками. В них отразилось пламя, тлеющее в углях, над которыми изнемогали шашлыки. Отец вяло отмахнул рукой и пробормотал:
– Зиг хайль.
– Ну-ка подвинься, – сказал моей соседке какой-то мятый, совершенно неуместный здесь человечек в сером. Он извлек фотоаппарат и начал делать фотографии.
– Речь, фюрер! – подбадривал отца хозяин дома.
Отец молча глядел на него. Он думал о шашлыках. Потом вдруг встретился глазами с Годуновым. Годунов сразу все понял и захлопотал:
– Фюрер сегодня не в духе!
– Что, фюреру нечего сказать своему народу? Ну ты даешь! – ответил Годунову хозяин дома. – Народ, может быть, хочет слышать!
– Фюреру всегда есть что сказать своему народу, – согласился Годунов.
Отец опять махнул рукой и сказал:
– Зиг хайль!
Годунов шевельнул губами, подавая отцу знак.
– Народ! – неожиданно выкрикнул отец. – Мы вместе идем к победе!
– Эй, так не годится!.. – протянул один из гостей. – А чё он по-русски? Фюрер пусть по-немецки!
Две девицы рядом со мной начали громко выкрикивать: «Фю-рер! Фю-рер! По-не-мец-ки!» И хлопать в ладоши.
Отец замешкался на миг, а потом вдруг покраснел почти до черноты и начал верещать на каком-то кошмарном, несуществующем языке. Этот язык состоял сплошь из шипящих, и все слова в нем были очень короткие.
Когда он закончил и опять махнул рукой, кругом началось настоящее сумасшествие. Гости вопили «Хайль Гитлер!» и вскидывали руку в нацистском приветствии, причем один случайно угодил в глаз другому, потому что они размахивали руками во все стороны.
Одна девица вскочила и завизжала:
– Хочу ребенка от Гитлера!
Но никто не засмеялся, и она, хохоча сама, уселась на место.
Хозяин дома обнял отца и велел фотографу сделать не менее десятка снимков. Он настойчиво поил отца водкой, хотя отец отнекивался и ссылался на то, что фюрер ведет трезвый образ жизни.
– Да брось ты, – лениво говорил ему хозяин дома, – фюрер, он тоже…
Я незаметно заснула. Когда Годунов разбудил меня, была уже ночь. В лесочке никого не было, людоедский костер погас.
– Папа! – сказала я и заплакала.
– Идем. – Годунов взял меня на руки и понес.
В машине уже находились участники шоу. Я бросилась к отцу и залезла к нему на колени. От него пахло водкой, чужим одеколоном и луком. Годунов сел за руль.
– Да, кстати, – сказал он, что-то вспомнив. И, обернувшись, вручил отцу полиэтиленовый пакет. – Я тут наснимал мясо с шампуров, бери. Дочку угостишь.
Отец принял пакет дрогнувшей рукой. Другую руку он положил мне на спину.
* * *
Отец не знал немецкого языка. Усы у него выросли уже через неделю, но с языком проблема оставалась. Впрочем, неунывающий Годунов считал, что вполне можно обойтись тем псевдонемецким, который так удачно имитировал отец во время своего первого выступления.
Годунов заехал к нам домой на следующий день после отцовского дебюта.
Постоял, потоптался на пороге, потом ввалился в квартиру и с веселой бесцеремонностью оглядел наши засаленные обои, потемневший паркет и люстру, где горела только одна лампочка.
