И чем ближе он знакомился с этим неучтенным чудом света, с
этим ностальгирующим по античности лабиринтом, выморочным циклопическим
городом, перевернутым вверх тормашками и отраженным от своего прообраза в бурой
московской земле, тем глубже и беззаветней влюблялся в него. Этот рукотворный
Тартар был безоговорочно достоин поэзии настоящего Гомера, на худой конец,
летучего пера Свифта, который бы увидел в нем штуку посильнее Лапуты… Но его
тайным воздыхателем и неумелым певцом стал всего лишь Коля. Николаев Николай
Иванович. Смешно.
Казалось бы, можно еще любить Хозяйку Медной горы, но любить
саму Медную гору? Однако эта любовь, оказавшись взаимной до ревности, в свой
час отняла у Коли семью, но спасла ему жизнь.
* * *
Хантер застыл на месте так внезапно, что Гомер, зарывшийся в
перину воспоминаний, не успел выбраться обратно и на полном ходу влетел бригадиру
в спину. Тот, не издав ни звука, отшвырнул от себя старика и снова замер,
опустив голову и обратив к туннелю свое изуродованное ухо. Словно летучая мышь,
вслепую рисующая себе пространство, он перехватывал одному ему слышимые волны.
Гомер же почувствовал иное: запах Нахимовского проспекта,
запах, который невозможно было спутать ни с чем. Быстро же они добрались… Как
бы не пришлось заплатить за то, с какой легкостью их сюда пропустили. Словно
слыша его мысли, Ахмед сдернул с плеча автомат и щелкнул предохранителем.
— Кто там? — обернувшись к старику, вдруг прогудел Хантер.
Гомер усмехнулся про себя: кто же знает, кого там дьявол
принес? В распахнутые ворота Нахимовского сверху как в воронку затягивало самых
невообразимых тварей. Но были у этой станции и свои постояльцы. Хотя они и
считались неопасными, старик к ним питал особое чувство — липкую смесь страха и
гадливости.
— Небольшие… Безволосые, — попробовал описать их бригадир, и
Гомеру этого хватило: они.
— Трупоеды, — негромко сказал он.
От Севастопольской до Тульской, а может, и в других краях
метро это шаблонное ругательство теперь имело другое, новое значение.
Буквальное.
— Хищники? — спросил Хантер.
— Падальщики, — неуверенно отозвался старик.
Эти отвратительные создания, похожие одновременно на пауков
и на приматов, не рисковали в открытую нападать на людей и кормились
мертвечиной, которую стаскивали на облюбованную ими станцию с поверхности. На
Нахимовском гнездилась большая стая, и все окрестные туннели были напитаны
тошнотворно-сладким смрадом разложения. На самом же Проспекте под его тяжестью
начинала кружиться голова, и многие, не выдерживая, надевали противогазы уже на
подходах.
Гомер, превосходно помнивший об этой особенности
Нахимовского, торопливо извлек из походной сумки намордник респиратора и
натянул его на себя. Ахмед, собиравшийся наспех, завистливо глянул на него и
прикрыл лицо рукавом: расползавшиеся со станции миазмы постепенно окутывали их,
подстегивая, сгоняя с места.
Хантер же будто ничего не ощущал.
— Что-то ядовитое? Споры? — уточнил он у Гомера.
— Запах, — промычал тот сквозь маску и поморщился.
Бригадир испытующе оглядел старика, будто пытаясь
определить, не смеется ли тот над ним, потом пожал своими широченными плечами.
— Обычный, — и отвернулся.
Он перехватил поудобнее свой короткий автомат, поманил их за
собой и, мягко ступая, двинулся дальше первым. Еще через полсотни шагов к
чудовищной вони присоединился летучий, неразборчивый шепоток. Гомер вытер со
лба обильно выступившую испарину и попытался осадить свое галопирующее сердце.
Совсем близко.
Наконец луч нащупал что-то… Стер мрак с разбитых фар, слепо
вперившихся в никуда, с пыльных лобовых стекол под сетью трещин, с упрямо не
желающей ржаветь синей обшивки… Впереди виднелся первый вагон поезда,
гигантской пробкой заткнувшего горловину туннеля.
Поезд был давно и безнадежно мертв, но каждый раз при его
виде Гомеру как мальчишке хотелось забраться в разоренную кабину машиниста,
приласкать клавиши приборной доски и, закрыв глаза, представить, что он снова
мчится на полной скорости по туннелям, увлекая за собой гирлянду ярко
освещенных вагонов, наполненных людьми — читающими, дремлющими, глазеющими на
рекламу или силящимися переговариваться сквозь гул двигателей…
«В случае подачи сигнала тревоги „Атом“ двигаться к
ближайшей станции, там встать и открыть двери. Содействовать силам гражданской
обороны и армии в эвакуации пострадавших и герметизации станций метрополитена…»
Инструкция о том, что в Судный день делать машинистам, была
четкой и несложной. Везде, где это оказалось возможным, она была выполнена.
Большинство составов, застыв у платформ станций, забылись летаргическим сном и
постепенно были растащены на запчасти жителями метро, которым вместо обещанных
нескольких недель пришлось задержаться в этом убежище на вечность.
Кое-где их сохранили и обжили, но Гомеру, которому в поездах
всегда виделась некая одушевленная сущность, это казалось кощунственным — все
равно, что набивать чучело из любимой кошки. В местах, непригодных для
обитания, таких, как Нахимовский проспект, составы стояли обглоданные временем
и вандалами, но все же еще целые.
Гомер никак не мог оторвать взгляд от вагона, а в его ушах,
перекрывая шорохи и шипенье, все громче доносящиеся со станции, выла призрачная
сирена тревоги и басил гудок, выводя никогда не слышанный до того дня сигнал:
один длинный — два коротких: «Атом»!
…Протяжный лязг тормозов и растерянное объявление по
вагонам: «Уважаемые пассажиры, по техническим причинам поезд дальше не пойдет…»
Ни бубнящий в микрофон машинист, ни сам Гомер, его помощник, не могут еще
осознать, какой безысходностью веет от этих казенных слов.
Натужный скрежет гермозатворов, навсегда разделяющих мир
живых и мир мертвых. По инструкции ворота должны были окончательно запереться
не позже чем через шесть минут после подачи тревожного сигнала, невзирая на то,
сколько людей оставалось по другую сторону жизни. В тех, кто пытался
препятствовать закрытию, рекомендовалось стрелять.
Сможет ли сержантик, охранявший станцию от бездомных и
пьяных, выстрелить в живот мужчине, который пытается задержать огромную
железную махину, чтобы успела добежать его сломавшая каблук жена? Сумеет ли
нахрапистая турникетная тетка в форменном кепи, весь свой тридцатилетний стаж в
метро совершенствовавшаяся в двух искусствах — не пускать и свистеть, — не
пропустить задыхающегося старика с жалобной орденской планкой? Инструкция
отводила всего шесть минут на то, чтобы превратиться из человека — в механизм.
Или в чудовище.
