Через сотню метров остальные тоже увидели это: ползущую им
навстречу по грунту тяжелую белесую дымку, сначала пробующую на вкус их сапоги,
потом обвивающую их колени, заливающую туннель по пояс… Они словно медленно
входили в призрачное море, холодное и неласковое, с каждым шагом спускаясь все
глубже по обманчиво-пологому дну, пока не погрузились в его мутные воды с головой.
Видно было скверно. Лучи фонарей вязли в этом странном
тумане, словно мухи в паутине: прорвавшись всего на несколько шагов вперед,
выбивались из сил, обмякали и повисали в пустоте — пойманные, вялые, покорные.
Звуки долетали трудно, как сквозь перину, и даже движения давались сложнее,
будто отряд действительно ступал не по шпалам, а по донному илу.
Дышать тоже становилось тяжелее — но не из-за влажности, а
из-за непривычного терпкого привкуса, который появился здесь у воздуха.
Впускать его в легкие не хотелось: не оставляло ощущение, что действительно
вбираешь в себя дыхание кого-то огромного, чужого, вытянувшего из воздуха весь
кислород и напитавшего его своими ядовитыми испарениями.
Гомер на всякий случай снова уткнулся в респиратор. Хантер,
скользнув по нему взглядом, запустил пятерню в холщовую подплечную сумку,
оттянул жгут и прилепил поверх своей обычной маски новую, резиновую. Без
противогаза оставался только Ахмед, который то ли не успел взять его с собой,
то ли пренебрег им…
Бригадир вновь застыл, наведя свое рваное ухо на Нагорную,
но сгустившаяся белая мгла мешала ему разобрать доносящиеся со станции обрывки
звуков, составить из них целую картину. Вроде бы повалилось неподалеку что-то
грузное, ухнул протяжно кто-то на слишком низкой для человека, да и для любого
животного ноте. Истерически заскрежетало железо, как если бы чья-то рука
сворачивала узлом одну из толстых труб, стелющихся вдоль стен.
Хантер тряхнул головой, будто очищаясь от приставшей грязи,
и место короткого пистолета-пулемета в его руках занял армейский «калашников»
со сдвоенным рожком и подствольным гранатометом.
— Наконец-то, — пробормотал он себе под нос.
Они даже не сразу сообразили, что вступили на саму станцию.
Нагорная была затоплена туманом, густым как свиное молоко, и Гомеру, глядевшему
на нее сквозь запотевшие стеклышки противогаза, казалось, что он — аквалангист,
проникший на борт погибшего океанского лайнера.
Сходство дополняли украшавшие стены чеканные панно: морские
чайки, выдавленные в металле суровым и бесхитростным советским штампом. Более
всего они походили на отпечатки ископаемых организмов, обнаруженные в сколотой
породе. «Окаменелость — вот удел и человека, и его творчества, — мелькнула у
Гомера мысль. — Только вот кто откопает?»
…Стоявшее вокруг марево жило — перетекало, подрагивало.
Иногда в нем проступали темные сгустки — вначале виделось: искореженный вагон
или ржавая будка дежурного, потом — чешуйчатое туловище или голова мифического
чудища. И Гомеру страшно было даже вообразить, кто мог захватить кубрики и
облюбовать каюты первого класса за десятилетия, прошедшие со дня крушения. Он
многое слышал о том, что происходило на Нагорной, но никогда не сталкивался
лицом к лицу с…
— Вон оно! Там, справа! — заорал Ахмед, дергая старика за
рукав.
Хлопнул придушенный самодельным глушителем выстрел.
Гомер крутанулся с непозволительной для своего ревматизма
резвостью, но отупевший фонарь высветил лишь кусок обшитой металлом ребристой
колонны.
— Сзади! Вон, сзади! — Ахмед дал короткую очередь.
Однако его пули только крошили остатки мраморных плит,
которыми были когда-то облицованы стены станции. Чьи бы очертания Ахмед ни
углядел в зыбком мороке, оно растворилось в нем невредимым.
«Надышался», — подумал Гомер.
И тут самым краешком глаза уловил что-то… Гигантское,
сгибающееся под слишком низким четырехметровым потолком станции, невообразимо
проворное для своего исполинского роста, вынырнувшее из тумана на самой границе
видимости и канувшее обратно, прежде чем старик успел навести на него автомат.
Гомер беспомощно оглянулся на бригадира…
Того нигде не было.
* * *
— Ничего. Ничего. Не бойся, — останавливаясь и отдыхая между
словами, утешал ее отец. — Знаешь… Где-то в метро есть люди, которым сейчас
куда страшнее…
Он попробовал улыбнуться — вышло жутко, будто у черепа
отвалилась челюсть. Саша улыбнулась в ответ, но по острой скуле, измазанной в
копоти, попозла соленая росинка. По крайней мере, отец пришел в себя — после
нескольких долгих часов, за которые она успела уже все передумать.
— На этот раз совсем неудачно, ты уж прости, — говорил он. —
Решил все-таки дойти до гаражей. Далековато оказалось. Нашел один нетронутый.
Замок из нержавеющей стали, в масле. Сломать не получилось, привязал заряд,
последний. Надеялся, машина будет, запчасти. Рванул, открываю — пусто. Вообще
ничего. Зачем запирали, сволочи? А грохоту сколько… Молился, чтобы никто не
услышал. Выхожу из гаража — вокруг псы. Думал, все… Думал, все.
Отец смежил веки и умолк. Встревоженная, Саша схватила его
за руку, но он, не открывая глаз, еле заметно покачал головой — не волнуйся,
все в порядке. Сил не хватало даже говорить, а он хотел отчитаться, ему нужно
было объяснить, почему он вернулся с пустыми руками, почему ближайшую неделю,
пока он не встанет на ноги, им придется туго. Не успел, забылся сном.
Саша проверила наложенную на его разорванную голень повязку,
уже размокшую от черной крови, сменила нагревшийся компресс. Распрямилась,
подошла к крысиному домику, приоткрыла дверцу. Зверек недоверчиво выглянул
наружу, спрятался было, но потом, делая Саше одолжение, все же выбрался на
платформу размяться. Крысу чутье никогда не подводило: в туннелях все было
тихо. Успокоенная, девушка вернулась к лежанке.
— Ты обязательно встанешь, ты будешь ходить снова, — шептала
она отцу. — И ты найдешь гараж, в котором будет целая машина. И мы поднимемся
вместе, сядем в нее и уедем далеко отсюда. За десять, за пятнадцать станций.
Туда, где нас не знают, где мы будем чужаками. Где нас никто не будет
ненавидеть. Если такое место где-нибудь есть…
Она пересказывала ему волшебную сказку, которую столько раз
слышала от него. Повторяла слово в слово, и сейчас, сама произнося эту старую
отцовскую мантру, верила в нее стократ сильнее. Она выходит его, она его
вылечит. В этом мире есть место, где всем на них будет наплевать.
Место, где они смогут быть счастливы.
* * *
— Вот же оно! Вот! На меня смотрит!
