В день, когда Москву накрыл ядерный ливень, Николаю
предложили стать машинистом поезда вместо отправленного на пенсию Серова.
Зарплата должна была чуть ли не удвоиться, а перед повышением ему давали
несколько выходных. Он позвонил жене, та объявила, что испечет шарлотку, и
вышла за шампанским, заодно взяв детей на прогулку.
Однако смену нужно было доработать.
Николай Иванович вступил в кабину поезда его будущим
капитаном, счастливо женатым и находящимся в самом начале туннеля, уходящего в
дивную, сияющую перспективу. За следующие полчаса он постарел сразу на двадцать
лет. На конечную Николай приехал раздавленным, нищим бобылем. Может, поэтому
каждый раз, когда он видел перед собой чудом сохранившийся поезд, его одолевало
желание занять законное место машиниста, по-хозяйски огладить приборную панель,
посмотреть на паутину тюбингов сквозь лобовое стекло. Вообразить, что состав
еще можно привести в годность.
Что можно дать задний ход.
…Не иначе, бригадир создавал вокруг себя особое поле,
которое отводило от него любые опасности. И он, кажется, об этом знал. Дорога
до Нагорной не заняла у них и часа. Линия не оказывала ему никакого
сопротивления.
Гомер всегда чувствовал: разведчики и челноки с
Севастопольской, так же как и любые другие обыкновенные люди, отваживавшиеся
забираться в туннели, были для метро чуждыми организмами. Микробами, попавшими
в его кровеносную систему. Стоило им ступить за границы станций, как воздух
вокруг них воспалялся, действительность давала трещину, и будто из ниоткуда
появлялись невообразимые создания, которых метро выставляло против человека.
Но Хантер не был чужеродным телом в темных перегонах, он не
вызывал возмущения Левиафана, по сосудам которого они путешествовали. Иногда он
выключал фонарь и сам превращался в сгусток тьмы, наполнявшей туннели. Тогда
его словно подхватывало незримыми потоками и несло вперед вдвое быстрее. Гомер,
спешивший за бригадиром изо всех сил, отбивался, кричал ему вдогонку, и тот,
словно опомнившись, останавливался и дожидался старика.
На обратном пути им было даже дозволено спокойно миновать
Нагорную. Морок рассеялся, станция спала. Сейчас она просматривалась вся
насквозь, и невозможно было представить, где она сумела укрыть призрачных
гигантов. Обычный заброшенный полустанок: соляные наросты на сыром потолке,
мягкая перина из пыли, расстеленная на платформе, выведенная углем брань на
закопченных стенах. И только потом глаз задерживался на странных разводах на
полу, оставшихся от чьей-то лихорадочной пляски, на заскорузлых бурых пятнах на
колоннах, на потолочных плафонах, задетых и сбитых, будто о них кто-то терся.
Нагорная промелькнула и осталась позади: они летели дальше.
Пока Гомер поспевал за бригадиром, он словно тоже был заключен в магический
пузырь, делавший того неприкасаемым. Старик удивлялся сам себе: откуда берутся
силы на такой долгий марш-бросок…
Но вот на разговоры дыхания уже не хватало. Да Хантер больше
и не удостаивал его своими ответами. В который раз за этот долгий день Гомер
спросил себя, зачем он вообще сдался безмолвному и безжалостному бригадиру,
который все время норовил про него забыть.
Подкралось и оглушило зловоние Нахимовского проспекта. Эту
станцию Гомер и сам бы проскочил, забыв об осторожности, как можно быстрее, но
бригадир, напротив, сбавил шаг. Старик в своем противогазе еле держался, а
Хантер еще и принюхивался, будто в тяжком, удушливом смраде Нахимовского можно было
различить какие-то отдельные нотки.
На сей раз трупоеды почтительно разбредались перед ними,
бросая недоглоданные кости, роняя из пасти клочья мяса. Хантер дошел ровно до
середины зала, поднялся на невысокий холм, по щиколотку утопая в плоти, и обвел
станцию долгим взглядом. Потом, неудовлетворенный, отмахнулся от подозрений и
двинулся дальше, так и не обнаружив того, что искал.
Зато это нашел Гомер.
Поскользнувшись и повалившись на четвереньки, он спугнул
молодого трупоеда, который потрошил намокший бронежилет. Увидел откатившуюся в
сторону форменную севастопольскую каску и ослеп от испарины, которая мгновенно
затянула изнутри стекла противогаза.
Обуздывая рвотные позывы, Гомер подобрался к костям и
поворошил их, рассчитывая подобрать солдатский жетон. Но вместо этого заметил
маленький блокнот, перемазанный багровым. Он открылся сразу на последней
странице, на словах «ни в коем случае не штурмовать».
* * *
Отец отучил ее плакать еще маленькой, но сейчас ей больше
нечем было ответить судьбе. Слезы сами текли по лицу, из груди рвался тонкий,
тоскливый вой. Она сразу поняла, что случилось, но вот уже несколько часов не
могла заставить себя с этим смириться.
Звал ли он ее на помощь? Хотел ли сказать ей что-то важное
перед смертью? Она не помнила того момента, когда провалилась в сон, и не была
до конца уверена, проснулась ли теперь. Ведь мог существовать и мир, где ее
отец не умирал. Где она не убивала его своим забытьем, своей слабостью и
эгоизмом.
Саша держала в ладонях остывшую, но еще мягкую отцовскую
руку, словно пытаясь еще отогреть его, и уговаривала — и его, и себя:
— Ты найдешь машину. Мы поднимемся наверх, сядем в нее и
уедем. Ты будешь смеяться, как в тот день, когда принес приемник с музыкальными
дисками…
Вначале отец сидел, прислонясь спиной к колонне и упершись в
грудь подбородком, так что его можно было принять за дремлющего. Но потом тело
начало медленно сползать вниз, в лужу загустевшей крови, словно он и сам устал
притворяться живым, и Сашу обманывать больше не хотел.
Морщины, вечно бороздившие отцовское лицо, почти совсем
разгладились.
Она выпустила его руку и помогла улечься поудобнее, с
головой накрыла рваным одеялом. У нее не было другого способа похоронить его.
Да, она хотела бы поднять отца на поверхность и оставить его там, чтобы он
лежал, глядя в небо, которое однажды все равно снова очистится. Но гораздо
раньше его тело станет добычей рыскающих наверху вечно голодных тварей.
А на их станции к нему никто не притронется. Из гиблых южных
туннелей опасности ждать не приходилось — в них выживали разве что летучие
тараканы. На севере перегон обрывался, выходя к заржавевшему и
полуобвалившемуся метромосту с единственной уцелевшей колеей.
Там, за мостом, есть люди, но никому из них не придет в
голову мысль пересечь его просто из любопытства. Все знают, что по другую
сторону начинается выжженная пустошь, на краю которой стоит станция-сторожка с
двумя обреченными ссыльными.
