Имел ли он право пренебречь этим шансом? Имел ли право
превратиться в отшельника, забыть о своей легенде, добровольно отказаться от
подлинного бессмертия и лишить его всех своих современников? Что будет большим
преступлением, большей глупостью — пронести чумной факел через половину метро
или сжечь свои рукописи и себя вместе с ними?
Как человек тщеславный и малодушный, Гомер уже сделал выбор,
и теперь только искал аргументы в свою пользу. Что с того, что он заживо
мумифицирует себя в склепе на Коломенской в компании двух других трупов? Он не
создан для подвигов. И если севастопольские бойцы на Коломенской готовы на
всякий случай записать себя в мертвецы, это их выбор и их право. По крайней
мере, им не приходится умирать в одиночестве…
Да и что толку, если Гомер пожертвует собой? Хантера ему в
любом случае не остановить. Старик-то разносил заразу, не ведая, что творит, а
вот Хантеру все было прекрасно известно с той встречи у Тульской. Недаром он
так настаивал на полном уничтожении всех ее обитателей, включая даже
севастопольских караванщиков. Недаром упоминал об огнеметах…
А если они оба уже были больны, эпидемия неизбежно затронет
Севастопольскую. И прежде всего, людей, с которыми они находились рядом. Елену…
Начальника станции. Командира периметра. Их адъютантов. Это означает, что через
три недели станция сначала будет обезглавлена, ее охватит хаос, а потом мор
выкосит и всех остальных.
Но как сам Хантер рассчитывал избежать заражения? Почему
отправился обратно на Севастопольскую, хотя уже понимал, что болезнь могла
передаться и ему? Гомеру становилось очевидно, что бригадир действовал не по
наитию, а шаг за шагом осуществлял некий план. Пока старик не спутал ему все
карты.
Итак, Севастопольская обречена в любом случае, и вся
экспедиция теряет смысл? Но даже чтобы вернуться домой и тихо умереть рядом с
Еленой, Гомеру потребовалось бы довести свое кругосветное путешествие до конца.
Одного перехода от Каховской до Каширской хватило, чтобы противогазы вышли из
строя, а от скафандров, впитавших десятки, если не сотни, рентген, необходимо
было избавиться как можно скорее. Возвратиться прежней дорогой он уже не
сможет. Что делать?
Девушка спала, сжавшись в комок. Костер наконец доглодал
зачумленный дневник, проглотил последние ветки и свернулся. Жалея батареи
своего фонаря, старик попробовал пересидеть, сколько получится, в темноте.
Нет, он вынужден идти за бригадиром дальше. Он будет
избегать других людей, чтобы снизить риск заражения, оставит здесь рюкзак со
всеми пожитками, уничтожит одежду… Будет уповать на помилование и все же вести
обратный отсчет тридцати дням. Станет работать над своей книгой каждый день, не
давая себе отдыха. «Как-нибудь все разрешится, — твердил себе старик. —
Главное, следовать за Хантером, не отставать от него».
Если тот еще появится…
Шел уже второй час, как он сгинул в мутном просвете в конце
туннеля. Утешая девушку, сам Гомер вовсе не был так уверен, что бригадир
непременно к ним возвратится.
Чем больше старик узнавал о нем, тем меньше его понимал.
Сомневаться в бригадире было невозможно, так же невозможно, как и верить в
него. Он не поддавался изучению, не раскладывался на обычные человеческие
эмоции. Довериться ему было все равно, что отдаться стихии. Гомер уже сделал
это; раскаиваться было и бессмысленно, и поздно.
В кромешном мраке тишина уже не казалась такой плотной.
Сквозь ее гладкую скорлупу проклевывались странные шепотки, чей-то далекий вой,
шуршание… В одних старику чудилась пьяная поступь трупоедов, в других —
скольжение призрачных гигантов с Нагорной, в третьих — крики умирающих. Не
прошло и десяти минут, как он сдался.
Щелкнул выключателем и вздрогнул.
В двух шагах от него стоял Хантер, скрестив руки на груди и
уставившись на спящую девчонку. Заслонившись ладонью от слепящего с непривычки
света, он спокойно произнес:
— Сейчас откроют.
* * *
Саше снилось: она снова одна на Коломенской, встречает отца
«с прогулки». Он запаздывает, но ей обязательно нужно дождаться его, помочь
снять верхнюю одежду, стащить противогаз, накормить. К обеду уже все давно
накрыто, она не знает, чем себя занять. Ей хочется отойти от ворот, ведущих на
поверхность, но вдруг он вернется именно в то мгновенье, пока ее не будет
рядом? Кто ему откроет? И вот она сидит на холодном полу у выхода, бегут часы,
уходят дни, его все нет, но она не уйдет со своего места, пока ворота не…
Разбудил ее гулкий стук отпирающихся засовов — точно таких,
как в гермозатворе на Коломенской. Она проснулась с улыбкой: отец вернулся.
Огляделась и все вспомнила.
Настоящим из всего стремительно улетучивающегося видения
было только уханье тяжелых задвижек на железных воротах. Через минуту
гигантская створка завибрировала и медленно сдвинулась с места. В ширящуюся
щель бил сноп света и просачивалась дизельная гарь. Вход в большое метро…
Затвор мягко отошел в сторону и встал в паз, обнажая утробу
туннеля, уводящего к Автозаводской и дальше к Кольцу. На рельсах под парами
стояла, рыча двигателем, большая мотодрезина с головным прожектором и
несколькими седоками. В перекрестье пулеметного прицела люди с дрезины видели
двух жмурящихся, прикрывающих глаза путников.
— Руки! — раздался приказ.
Вслед за стариком Саша послушно подняла руки. На сей раз
мотодрезина была та самая, что выезжала за мост по торговым дням. Ее экипажу
была прекрасно знакома Сашина история. А вот старик со странным именем сейчас
пожалеет, что взял с собой связанную девчонку с пустой станции, не
поинтересовавшись, как она там оказалась…
— Снять противогазы, предъявить документы! — скомандовали с
дрезины.
Открывая лицо, она корила себя за глупость. Никто не
способен был освободить ее. И приговора, вынесенного отцу — и Саше с ним
заодно, — никто не отменял. Почему она поверила в то, что эти двое смогут
вывести ее в метро? Думала, что на границе ее не заметят?
— Эй, ты! Тебе сюда нельзя! — ее опознали мгновенно. — У
тебя десять секунд, чтобы исчезнуть. А это кто? Это твой?..
— Что происходит? — растерянно спросил старик.
— Не смейте! Оставьте его! Это не он! — закричала Саша.
— Проваливайте! — ледяным тоном резюмировал автоматчик. —
Или мы сейчас… На поражение…
— По девчонке? — послышался неуверенный второй голос.
— Я сказал!.. — предвкушающе чавкнул автоматный затвор.
