— Саша? — повторил голос.
Она перевела взгляд на говорившего и отдернула руку. У ее
постели сидел старик, с которым она ехала на дрезине. В его прикосновении не
было никаких притязаний, оно не жгло и не оскорбляло Сашу. Свою ладонь она
забрала, устыдившись того, как могла спутать с отцовским голос чужого человека,
и еще от обиды, что туннельный огонек вывел ее не туда.
Старик мягко улыбнулся; кажется, ему было вполне довольно и
того, что она очнулась. Присмотревшись, Саша заметила в его глазах теплые
блики, какие до тех пор встречала во взгляде только одного человека.
Неудивительно, что она обманулась. И ей вдруг стало неловко перед стариком.
— Прости, — сказала она.
И тут же, вспоминая свои последние минуты на Павелецкой,
дернулась вверх.
— А что с твоим другом?
* * *
Она, похоже, не умела ни плакать, ни смеяться, а может, у
нее не оставалось сил ни для того, ни для другого. По счастью, похожие на
лезвия когти миновали девчонку: единственный удар химеры пришелся плашмя. Но и
его хватило, чтобы она на сутки лишилась сознания. Сейчас ее жизни ничто больше
не угрожало, заверил Гомера врач. О собственных бедах старик с доктором не
говорил.
Саша — пока она была в забытьи, старик привык называть ее
так — обмякла и откинулась на подушку, а Гомер вернулся к столу, где его ждала,
раскинувшись, общая тетрадь на целых девяносто шесть листов. Покрутил в пальцах
ручку и продолжил с того места, где бросил заново начатую книгу, чтобы подойти
к стонущей в бреду девушке.
«…на этот раз караван задерживался. Задерживался
непозволительно долго, так что уже становилось ясно: произошло нечто ужасное,
непредвиденное, от чего не сумели защитить ни закаленные в боях
тяжеловооруженные конвоиры, ни годами налаживавшиеся отношения с руководством
Ганзы.
И все бы ничего, если бы действовала связь. Однако с
проведенным к Кольцу телефонным проводом что-то случилось, сообщение прервалось
еще в понедельник, а отправленная на поиски поломки бригада вернулась ни с
чем».
Гомер поднял глаза и вздрогнул: девчонка стояла за его
спиной, через плечо разбирая его каракули. Похоже, на ногах ее держало только
любопытство.
Смутившись, старик перевернул тетрадь обложкой кверху.
— Тебе для этого нужно вдохновение? — спросила она его.
— Я еще только в самом начале, — зачем-то пробормотал Гомер.
— А что случилось с караваном?
— Я не знаю. — Он принялся обводить название рамкой. —
История еще не окончена. Ложись, тебе нужен отдых.
— Но ведь это от тебя зависит, чем ты закончишь книгу, —
возразила она, не двигаясь с места.
— В этой книге от меня ничего не зависит. — Старик положил
ручку на стол. — Я не выдумываю ее, просто записываю все, что со мной творится.
— Значит, в ней тем более все зависит от тебя, — задумалась
девушка. — А я в ней буду?
— Хотел вот попросить у тебя разрешения, — усмехнулся Гомер.
— Я подумаю, — серьезно ответила она. — А для чего ты ее
пишешь?
Старик поднялся на ноги, чтобы не смотреть на нее снизу
вверх.
Уже после прошлого их с Сашей разговора ему стало ясно, что
ее юность и неопытность создавали обманчивое впечатление; будто на странной
станции, где они ее подобрали, год шел за два. У нее была манера отвечать не на
те вопросы, которые он произносил вслух, а на те, что оставались незаданными. И
спрашивала Саша у Гомера только о том, чего он не знал и сам.
А еще ему казалось: если он хочет рассчитывать на ее
искренность — а как иначе она станет его героиней? — то и сам должен быть с нею
честен, не сюсюкать, и не отмалчиваться, и говорить ей не меньше, чем сказал бы
сам себе.
— Хочу, чтобы люди меня запомнили. И меня, и тех, кто был
мне дорог. Чтобы знали, каким был мир, который я любил. Чтобы услышали самое
важное из того, что я узнал и понял. Чтобы моя жизнь была не зря. Чтобы что-то
после меня осталось.
— Вкладываешь в нее душу? — Она склонила голову набок. — Но
это же просто тетрадь. Она может сгореть или потеряться.
— Ненадежное хранилище для души, да? — Гомер вздохнул. —
Нет, тетрадка нужна, только чтобы выстроить все в нужном порядке и чтобы я сам
не забыл ничего важного, пока история не дописана. А потом достаточно будет
рассказать ее нескольким людям. И если у меня все получится, то мне больше не
нужны будут ни бумага, ни тело.
— Наверное, ты видел много такого, о чем жалко забыть
навсегда. — Девушка пожала плечами. — А мне вот нечего записывать. И мне не
надо в тетрадь. Не трать на меня бумагу.
— Ну, тебе еще только предстоит… — начал старик и тут же
осекся: его-то рядом уже не будет.
Девчонка не отзывалась, и Гомер испугался, что теперь она
совсем замкнется. Он пробовал подобрать правильные слова, чтобы отыграть все
назад, но только сам все больше запутывался в собственных сомнениях.
— А что самое красивое из того, что ты помнишь? — вдруг
спросила она. — Самое-самое?
Гомер замялся, колеблясь. Делиться сокровенным с человеком,
которого он не знал и двух суток, было странно. Этого он не доверял даже Елене
— и та думала, что на стене в их каморке висит обычный городской пейзаж. Да и
сможет ли девчонка, которая всю свою жизнь провела в подземелье, вообще понять
то, что он ей расскажет?
— Летний дождь, — решился он.
— Что тут красивого? — Она забавно поморщилась.
— А ты когда-нибудь видела дождь?
— Нет. — Девчонка мотнула головой. — Отец запрещал выходить
наружу. Я все равно вылезала раза два, но мне там было плохо. Страшно, когда
вокруг нет стен. Дождь — это когда вода сверху льется, — уточнила она на всякий
случай.
Но Гомер уже не слышал ее. Для него вдруг снова настал тот
далекий день; словно медиум, одолживший свое тело вызванному духу, он уставился
в пустоту и говорил, говорил…
