— Расшиб себе голову о рельс. Говорил, что очень болела, —
так же ровно продолжил командир. — И он не первый. Чертовски сильно должна
болеть голова, чтобы полчаса стараться расколотить ее себе, стоя на коленях, а?
— Так точно, — Артема замутило.
— Не тошнит? Слабости нет? — заботливо спросил командир,
направляя фонарик ему в лицо. — Рот открой. Скажи «Аааа». Молодец. Ты вот что,
Попов, лучше дозвонись. Дозвонись, Попов, до Добрынинской, и пусть они тебе
скажут, что у Ганзы есть вакцина и что их санитарные бригады скоро будут здесь.
И что они нас, здоровых, спасут. А больных вылечат. И что мы не останемся в
этом аду на веки вечные. И вернемся домой к же нам. Ты к Гале своей вернешься.
А я к Алене и к Вере. Понял, Попов?
— Так точно, — судорожно кивнул Артем.
— Вольно.
* * *
Его тесак надломился у самой рукояти, не выдержав веса
рухнувшего на него создания. Лезвие вошло так глубоко в тушу, что его даже не
пытались оттуда извлечь. Сам обритый, весь исполосованный когтями, уже почти
трое суток не приходил в себя.
Саша ничем не могла ему помочь, но ей все равно было
необходимо его увидеть. Хотя бы для того, чтобы сказать ему спасибо… Пусть он
ее и не услышал бы. Но врачи не пускали девушку к нему в палату, говоря, что
раненому не нужно ничего, кроме покоя.
Она не знала наверняка, ради чего обритый убил тех людей с
дрезины. Но если он стрелял, чтобы спасти ее, Саша смогла бы его оправдать. Она
честно пыталась в это поверить, а у нее не получалось. Правдоподобнее было
другое объяснение: убивать ему проще, чем просить.
Однако на Павелецкой все было совсем иначе. Никаких
сомнений: он шел именно за Сашей и был даже готов погибнуть за нее. Значит, она
все же не ошиблась — между ними и вправду начинала образовываться связь?
Когда он окликнул ее там, на Коломенской, она ждала пули, а
не приглашения идти дальше вместе. А когда послушно обернулась, сразу заметила
произошедшую в нем перемену, хоть его пугающее лицо и оставалось таким же
бесстрастным. Дело было в глазах: словно в смотровую щель неподвижных черных
зрачков вдруг выглянул кто-то другой. Кто-то, кому она была любопытна.
Кто-то, кому она теперь была обязана жизнью.
Думала — не передать ли ему серебряное кольцо, намеком, как
сделала когда-то ее мать? Но побоялась, что обритый не поймет знак. А как ей
еще его отблагодарить? Подарить ему нож взамен того, который он сломал, защищая
ее, — самое малое, что Саша могла сделать. Когда она застыла, осененная этой
простой мыслью, перед лавкой оружейника, представляя себе, как вручит обритому
его новый клинок, как он посмотрит на нее, что скажет… Она даже забыла на миг,
что собирается купить убийце орудие, которым тот будет резать глотки и
распарывать животы.
В ту минуту он был для нее не бандитом, а героем, не
душегубом, а воином; а прежде всего — мужчиной. И еще, невысказанное и даже
толком не додуманное, у нее в голове вертелось: его клинок сломан, а сам он,
раненый, не может очнуться. Может, если у него будет целый нож… Это как амулет…
Все-таки купила.
И вот, стоя у его постели, спрятав подарок за спину, Саша
ждала, пока он ощутит ее или хотя бы почувствует близость лезвия. Обритый
дернулся, захрипел, стал харкать словами, но так и не очнулся: тьма слишком
крепко его держала.
До сих пор Саша никогда не произносила его имени не только
вслух, но и про себя. Прежде чем громко позвать его, она прошептала это имя,
как бы испытывая его, и наконец решилась:
— Хантер!
Обритый затих, прислушиваясь, словно она находилась где-то
невообразимо далеко и ее голос долетал до него едва уловимым эхом, но так и не
откликнулся. Саша повторила еще раз — громче, настойчивей. Она не собиралась
отступать, пока он не откроет глаза. Ей хотелось стать его туннельным огоньком.
В коридоре кто-то удивленно вскрикнул, зашаркали сапоги, и
Саша, чтобы не терять время, присела на корточки и положила нож на тумбочку у
изголовья койки.
— Это тебе, — сказала она.
Стальные пальцы сомкнулись вокруг Сашиной кисти в хватке,
способной искрошить ей кости. Раненый сумел приподнять веки, но его взгляд
неосмысленно бродил вокруг, ни на чем не задерживаясь.
— Спасибо тебе… — Девушка не делала попыток высвободить
зажатую капканом руку.
— Что вы здесь делаете?!
К ней подскочил рослый детина в засаленном белом халате,
ужалил обритого шприцом, и тот сразу обмяк. Рывком поднимая Сашу на ноги,
санитар сквозь стиснутые зубы шипел:
— Ты что, не понимаешь? Он в таком состоянии… Доктор
запретил…
— Это ты не понимаешь! Он должен за что-то держаться, а от
ваших уколов у него руки разжимаются…
Он подтолкнул Сашу к выходу, но та, пролетев несколько
шагов, развернулась и упрямо зыркнула на него исподлобья.
— Чтобы я тебя здесь больше не видел! А это еще что такое? —
Он заметил нож.
— Это его… Я ему принесла, — замялась Саша. — Если бы не он…
меня бы эти твари на части разорвали.
— А меня доктор разорвет, если узнает, — буркнул санитар. —
Все, проваливай!
Но Саша задержалась еще на мгновенье и, снова обращаясь к утопшему
в лекарственном дурмане Хантеру, договорила-таки:
— Спасибо. Ты меня спас.
Шагнула вон из палаты и вдруг услышала тихое, надсадное:
— Я только хотел убить его… Чудовище…
Дверь хлопнула ей в лицо, и в замке лязгнул ключ.
* * *
Нож предназначался для чего-то другого, Гомер сразу понял
это. Довольно было раз услышать, как девчонка зовет барахтающегося в топком
бреду бригадира — и требовательно, и нежно, и жалобно. Уже готовый вмешаться,
старик смутился и отступил: здесь ему не надо было никого спасать. Помочь он
мог только одним: побыстрее убраться вон, чтобы не спугнуть Сашу.
Как знать, вдруг она была права? Ведь на Нагатинской Хантер
напрочь позабыл о своих спутниках, бросив их на растерзание призрачным
циклопам. А в этом бою… Неужели для бригадира девчонка могла что-то значить?
Задумавшись, Гомер побрел по коридору в свою палату.
Навстречу ему протопал санитар, толкнул старика плечом, но тот даже не обратил
на него внимания. Пора отдать Саше вещицу, которую он для нее купил на рынке,
сказал себе Гомер. Похоже, та ей скоро пригодится.
