Надя, кряжистая говорливая тетка в дырявом пуховом платке и
измазанном переднике, принесла горячую кастрюлю с мясом и овощами, и дозорные
оживились. Картошка и огурцы с помидорами считались здесь самым изысканным
деликатесом: кроме Севастопольской, овощами могли попотчевать разве что в паре
лучших ресторанов Кольца или Полиса. Дело было не только в сложных
гидропонических установках, необходимых для выращивания сбереженных семян, но и
в том, что мало кто в метро мог растрачивать киловатты электричества, чтобы
разнообразить солдатское меню.
Даже на стол к начальству овощи попадали лишь по праздникам,
обычно же ими баловали только детей. Истомину пришлось изрядно поспорить с поварами,
чтобы убедить их добавить вареной картошки и по помидору к полагающейся по
нечетным числам свинине — для поддержания боевого духа.
Затея сработала: стоило Наде, по-бабски неловко скинув с
плеча автомат, приподнять крышку кастрюли, как морщины на лицах дозорных стали
разглаживаться. Под такой ужин продолжать набившие оскомину разговоры о
сгинувшем караване и задерживающейся разведгруппе не хотелось.
— Сегодня вот целый день почему-то о Комсомольской
вспоминаю, — сказал, разминая картошку в своей алюминиевой миске, седой старик
в ватнике с метрополитеновскими лычками. — Вот бы попасть, посмотреть… Какая
там мозаика! На мой вкус, самая красивая станция в Москве.
— Да брось, Гомер, небось, ты просто жил там, вот и любишь
ее до сих пор, — немедленно отозвался небритый толстяк в ушанке. — А на
Новослободской витражи? А на Маяковской — колонны такие воздушные и фрески на
потолке?
— Мне Площадь революции всегда нравилась, — стеснительно
признался снайпер, тихий серьезный мужчина в годах. — Сам знаю, что глупости,
но вот все эти суровые матросы и летчики, пограничники с собаками… С детства
обожал эту станцию!
— А чего это глупости? Там очень даже симпатичные мужички в
бронзе изображены, — поддержала его Надя, соскребая остатки со дна кастрюли. —
Эй, бригадир, смотри, без ужина останешься!
Сидевший особняком высокий плечистый боец неторопливо
приблизился к костру, забрал свою порцию и вернулся на прежнее место — поближе
к туннелю, подальше от людей.
— Он вообще на станции появляется? — шепотом спросил
толстяк, кивая на тонущую в полумраке широченную спину.
— Больше недели безвылазно здесь сидит, — так же тихо
ответил снайпер. — Ночует в спальнике. Как у него только нервы выдерживают…
Хотя, может, ему просто нравится это дело. Три дня назад, когда упыри чуть
Рината не загрызли, он потом ходил и добивал их. Вручную, минут пятнадцать.
Возвращается — сапоги все в кровище, автомат тоже… Довольный.
— Не человек, а машина… — вставил долговязый пулеметчик.
— Я с ним даже спать рядом побаиваюсь. Видел, что у него с
лицом? Я ему и в глаза посмотреть-то не могу.
— А я, наоборот, только с ним себя спокойно и чувствую, —
пожал плечами старик, которого называли Гомером. — Да что вы к нему
привязались? Он хороший человек, покалеченный только. Это в станциях красота
важна. А Новослободская твоя, кстати, полная безвкусица! Такие витражи на
трезвую голову смотреть невозможно… Тоже мне, витражи!
— А мозаика на колхозную тему в полпотолка — не безвкусица?!
— И где ты нашел на Комсомольской такие панно?
— Да все это чертово советское искусство либо про колхозную
жизнь, либо про летчиков-героев! — разошелся толстяк.
— Сережа, не трогай летчиков, — предупредил снайпер.
— И Комсомольская — дрянь, и Новослободская — дерьмо, —
послышался глухой низкий голос.
От неожиданности толстяк поперхнулся заготовленными словами
и уставился на бригадира. Остальные тоже сразу затихли, ожидая продолжения: тот
почти никогда не принимал участия в их разговорах, даже на прямые вопросы
отвечая совсем коротко или не отвечая вовсе.
Он так и сидел к ним спиной, не спуская глаз с жерла
туннеля.
— На Комсомольской своды слишком высокие, колонны тонкие,
вся платформа с путей простреливается — как на ладони, и переходы перекрывать
неудобно. А на Новослободской все стены в трещинах, сколько они их ни
замазывают. Одной гранаты хватит, чтобы похоронить всю станцию.
И витражей там уже давно нет. Полопались.
Хрупкая штука.
Возразить никто не осмелился. Помолчав немного, бригадир
бросил:
— Я иду на станцию. Гомера беру с собой. Смена будет через
час. Артур остается за старшего.
Снайпер зачем-то вскочил и кивнул, хотя бригадир этого видеть
не мог. Старик тоже поднялся и стал суетливо собирать разложенные вокруг
пожитки в вещмешок, так и не доев свою картошку. К костру боец подошел уже при
полном походном снаряжении, в своем непременном шлеме и с объемистым рюкзаком
за плечами.
— Удачи.
Глядя на две удаляющиеся по освещенному перегону фигуры —
могучую бригадирскую и сухонькую Гомера, снайпер зябко потер руки и поежился.
— Что-то похолодало. Подкиньте угольку, а?
За всю дорогу бригадир не проронил почти ни слова, уточнил
только — правда ли, что Гомер раньше был помощником машиниста, а до того —
простым обходчиком путей. Старик посмотрел на него подозрительно, но отпираться
не стал, хотя на Севастопольской он всем всегда говорил, что дослужился до
машиниста, а про свою работу обходчиком вообще предпочитал не распространяться,
считая ее того недостойной.
В кабинет начальника станции бригадир вошел без стука, сухо
отдав честь расступившимся караульным. Ему навстречу удивленно поднялись из-за
стола Истомин и полковник — всклокоченные, усталые, растерянные. Гомер робко
замер у входа, переминаясь с ноги на ногу.
Бригадир стащил и поставил прямо на истоминские бумаги свой
шлем, провел рукой по выбритой наголо макушке. В свете лампы стало видно, как
страшно обезображено его лицо: левая щека перепахана и стянута огромным шрамом,
словно от ожога, глаз превратился в узкую щель, к уголку губ от уха ползет,
извиваясь, толстый лиловый рубец. Хотя Гомер и считал, что привык уже к этому
лицу, сейчас, как и впервые, когда он его увидел, изнутри защекотал противный
холодок.
— Я сам пойду к Кольцу, — не здороваясь, выстрелил бригадир.
В комнате повисло тяжелое молчание. Гомер и раньше слышал,
что бригадир, будучи незаменимым бойцом, имел особые отношения с начальством
станции. Но только теперь он начал понимать, что, в отличие от всех остальных
севастопольцев, бригадир дозора, кажется, вообще не подчинялся руководству.
