Дремали, конечно, прямо в портках и вообще во всем
обмундировании. Размотав ветошь, в которую на ночь был укутан служивший
подушкой «калашников», Артем, все еще пошатываясь, затопал вслед за командиром.
Сколько ему удалось проспать? Час? Два? В голове гудело, гортань пересохла.
— Начинается… — через плечо дохнул ему в лицо перегаром
командир.
— Что начинается? — испуганно спросил он.
— Увидишь сейчас… Держи вот еще рожок. Тебе понадобится.
Тульская — просторная, лишенная колонн и кажущаяся просто
верхушкой одного невообразимо толстого туннеля, была почти вся погружена во
тьму. В нескольких местах конвульсивно метались слабые лучи света; в их
перемещениях не было никакой системы, никакого смысла, словно фонари оказались
в руках совсем малых детей или обезьян. Только откуда тут взяться обезьянам…
Разом просыпаясь, судорожно проверяя автомат, Артем вдруг
понял, что случилось. Не удержали! Или еще не поздно?
Выскочив из караулки, к ним присоединились еще двое бойцов —
опухшие, хриплые спросонья. Командир по пути соскребал все остатки, всех, кто
мог стоять на ногах и держать оружие. Даже тех, кто уже покашливал.
В тяжелом, выдышанном воздухе несся странный, зловещий клич.
Не крик, не вопль, не команда… Слитый из сотен глоток стон — надорванный,
полный отчаяния, ужаса. Стон, обрамленный скупым железным позвякиванием и
скрежетанием, доносящимся одновременно из двух, трех, десяти мест.
Платформа была загромождена прорванными и обвисшими
палатками, перевернутыми жилыми будками, собранными из металлических листов, из
кусков вагонной обшивки, фанерными прилавками, чьим-то брошенным скарбом…
Командир, раздвигая груды хлама, словно ледокол — торосы, шагал впереди, а в
его кильватере семенили Артем и другие двое.
Выступил из тьмы стоящий на правом пути обрубленный состав:
свет в обоих вагонах погашен, раскрытые двери кое-как зарешечены кусками
переносного заграждения, а внутри… За темными стеклами бурлила, варилась
страшная человеческая масса. Десятки рук, схватившись за прутья хлипких
заборов, качали, шатали, гремели. Расставленные у каждого из проходов
автоматчики в противогазах время от времени подскакивали к чернеющим
распахнутыми ртами провалам дверей, заносили приклад, но ни бить, ни тем более
стрелять не отваживались. В других местах караульные, напротив, пытались
уговорить, умиротворить бушующее человеческое море, втиснутое в железные
коробки.
Но понимали ли еще что-нибудь люди в вагонах?
В состав их загнали потому, что из специальных отсеков в
туннеле они начали разбегаться, и потому, что их становилось уже слишком много,
больше, чем здоровых.
Командир пронесся мимо первого, второго вагона, и тут Артем
наконец увидел, куда они так спешили. Последняя дверь, вот где прорвало нарыв.
Из вагона вытекли наружу странные создания — с трудом держащиеся на ногах, до
неузнаваемости изуродованные отеками на лицах, со вздувшимися, нехорошо
растолстевшими руками и ногами. Бежать никто пока не успел: к двери стягивались
все свободные автоматчики.
Вспоров оцепление, командир вышел вперед.
— Приказываю всем пациентам немедленно вернуться на свои
места! — Он выдернул из офицерской поясной кобуры «стечкин».
Ближайший к нему зараженный трудно, в несколько приемов
поднял распухшую пудовую голову, облизал треснувшие губы.
— Почему вы так с нами поступаете?
— Вы знаете, что поражены неизвестным вирусом. Мы ищем
лекарство… Вам надо только дождаться.
— Вы ищете лекарство, — повторил за ним больной. — Смешно.
— Вернитесь в вагон немедленно. — Командир смачно щелкнул
предохранителем. — Я считаю до десяти, потом открываю огонь на поражение. Один…
— Вы просто не хотите отнимать у нас надежду, чтобы хоть
как-то нами управлять. Пока мы все сами не околеем…
— Два.
— Нам уже сутки не приносили воду. Зачем поить смертников…
— Караульные боятся подходить к решеткам. Двое так
заразились. Три.
— В вагонах уже полно трупов. Мы топчемся по человеческим лицам.
Знаешь, как хрустит нос? Если детский, то…
— Их некуда девать! Мы не можем их жечь. Четыре.
— А в соседнем так тесно, что мертвые продолжают стоять
рядом с живыми. Плечом к плечу.
— Пять.
— Господи, да застрелите меня! Я-то знаю, что лекарства нет.
Я умру быстро. Я больше не буду чувствовать, что все мои внутренности растирают
на крупном наждаке, а потом поливают спиртом…
— Шесть.
— И поджигают. Будто в моей голове черви, которые жрут изнутри
по кусочку не просто мой мозг, а душу… Ам, ам, хруп, хруп, хруп…
— Семь!
— Идиот! Выпусти нас отсюда! Дай нам умереть по-человечески!
Почему ты считаешь, что у тебя есть право так нас мучить? Ты же знаешь, что и
сам наверное уже…
— Восемь! Это все ради безопасности. Чтобы другие выжили.
Сам я готов подохнуть, но из вас, суки чумные, никто отсюда не уйдет. Готовьсь!
Артем вскинул автомат, поймал на мушку ближайшего из
больных… Боже, кажется, женщина… Под майкой, ссохшейся в бурую коросту, топорщились
раздутые груди. Он заморгал и перевел ствол на шатающегося старика. Толпа
уродов зароптала, подалась сначала назад, пробуя ужаться обратно в дверь, но
уже не могла — из вагона свежим гноем напирали новые и новые зараженные,
стонущие, плачущие.
— Садист… Что ты делаешь?! Ты же по живым людям сейчас… Мы
тебе не зомби!
— Девять! — Голос командира сел и помертвел.
— Просто освободи нас! — заорал натужно больной и протянул к
тому руки, словно дирижер, заставляя всю толпу всколыхнуться, податься вперед
вслед за мановением своих пальцев. — Пли!..
* * *
Люди начинали стекаться к нему сразу, стоило лишь Леониду
припасть губами к своему инструменту. Первых же звуков, еще пробных,
неочищенных, исторгавшихся из дула его флейты, было довольно, чтобы собравшиеся
начинали одобрительно улыбаться, ободряюще хлопать, а когда ее голос крепнул,
лица слушавших преображались. С них будто сходила грязь.
