— Пока действует не на всех. — Леонид опять потрогал скулу.
— Что называется, я не волшебник, я только учусь.
— С вами будет приятно иметь дело… Когда выучитесь. —
Альберт Михайлович склонил голову, развернулся и зашагал обратно.
Последний солдат открыл перед ними калитку, проделанную в
толстой решетке, которая сверху донизу перегораживала туннель. За ней начинался
пустой, прекрасно освещенный перегон, стены которого были местами опалены,
местами выщерблены, словно от долгих перестрелок, а в самом конце виднелись
новые полосы укреплений и растянутые от пола до потолка полотнища знамен.
При одном их виде у Саши заколотилось сердце.
— Чья это застава? — резко останавливаясь, спросила она у
музыканта.
— Как чья? — Тот удивленно посмотрел на нее. — Красной
Линии, естественно.
* * *
Ах, как давно мечтал Гомер снова попасть сюда, как давно не
был в этих чудных местах…
На интеллигентской Боровицкой, сладко пахнущей креозотом, с
ее уютными квартирками, устроенными прямо в арках, и читальней для
монахов-браминов посреди зала — заваленные книгами долгие дощатые столы, низко
свисающие лампы с тканевыми абажурами; с ее поразительно точно воссозданным
духом дискуссионных кухонь кризисных и предвоенных лет…
На царственной Арбатской, выряженной в белое и бронзовое,
почти под кремлевские палаты, с ее строгими порядками, с деловитыми военными,
которые продолжали надувать щеки так, будто были непричастны к Апокалипсису…
На старой-престарой Библиотеке имени Ленина, которую
опоздали переименовать, пока в этом еще оставался хоть какой-то смысл, которая
уже была стара как мир, когда Коля только пришел в метро мальчишкой, на
Библиотеке с ее романтическим капитанским мостиком перехода ровно посередине
платформы, с ее усердно, но неумело восстановленной лепниной на протекающем
потолке…
И на Александровском Саде, вечно полутемном, долговязом и
угловатом, напоминающем слепнущего подагрического пенсионера, который все
вспоминает свою комсомольскую юность.
Гомеру всегда было интересно, похожи ли станции на своих
пигмалионов. Можно ли их считать автопортретами тех, кто их чертил? Впитали ли
они в себя частицы тех, кто их строил? Одно он знал наверняка: на своих
обитателей станции накладывали отпечаток, делясь с ними характером, заражая
собственным настроением и болезнями.
Но вот сам Гомер со своим складом ума, со своими вечными
раздумьями, со своей неизлечимой ностальгией, принадлежал, конечно, не суровой
Севастопольской, а светлому, как само прошлое, Полису.
Жизнь распорядилась иначе.
И даже теперь, когда он наконец попал сюда, ему не оставляли
лишних минут, чтобы пройтись по этим гулким залам, полюбоваться лепниной и
литьем, пофантазировать… Он должен был бежать.
Хантеру с трудом удалось обуздать и усадить в клетку кого-то
внутри себя, то самое страшное существо, которое он время от времени
подкармливал человечиной. Но как только оно разогнет прутья этой внутренней
клети, через миг ничего не останется и от хлипкой решетки, которая была
снаружи. Надо спешить.
Он просил найти Мельника… Что это — имя, кличка? Или, может
быть, пароль? Произнесенное вслух, оно возымело на караульных необъяснимое
действие: разговоры о трибунале над схваченным бригадиром поутихли, а
наручники, которые чуть было не защелкнулись на запястьях Гомера, вернулись в
ящик стола. Пузатый начальник стражи лично взялся отвести старика.
Гомер с провожатым поднялись по лестнице, прошли по
переходу, достигли Арбатской. Остановились у дверцы, охраняемой двумя в
штатском, лица которых выдавали в них профессиональных убийц. За их спинами
открывалась вереница служебных каморок. Пузатый попросил Гомера подождать, а
сам затопал вперед по коридору. Не прошло и трех минут, как он выбрался
обратно, удивленно оглядел старика и пригласил его пройти внутрь.
Тесный коридор привел их в неожиданно просторную комнату,
стены которой все были задрапированы картами, схемами, обросли записками и
шифровками, фотографиями и рисунками. За широким дубовым столом восседал
немолодой костлявый человек с плечами такими широкими, словно он был одет в
бурку. Из-под наброшенного кителя была выпростана только одна левая рука, и,
приглядевшись, Гомер понял, в чем дело: правая была отнята почти целиком. Роста
хозяин кабинета был богатырского — его глаза оказались почти вровень с глазами
стоявшего старика.
— Спасибо. — Он отпустил пузатого, и тот с заметным
сожалением притворил дверь с другой стороны. — Кто вы такой?
— Николаев Николай Иванович, — растерялся старик.
— Прекратите цирк. Если вы приходите ко мне, говоря, что с
вами вместе мой ближайший товарищ, которого я похоронил год назад, у вас должна
быть причина. Кто вы?
— Никто… — Гомер не кривил душой. — Но дело не во мне. Он
жив, правда. Вам просто нужно пойти со мной, и скорее.
— Вот сейчас я думаю, ловушка это, идиотский розыгрыш или
просто ошибка. — Мельник прикурил папиросу, пустил дым старику в лицо. — Если
вы знаете его имя и пришли с этим именно ко мне, вы должны знать и его историю.
Должны знать, что мы искали его каждый день больше года. Что потеряли из-за
этого несколько человек. Должны знать, черт вас дери, как много он для нас
значил. Может быть даже и то, что он был моей правой рукой. — Он криво
усмехнулся.
— Нет, ничего такого… Он ничего не рассказывает. — Старик вжал
голову в плечи. — Пожалуйста, давайте просто пойдем на Боровицкую. Времени
мало…
— Нет, я никуда не побегу. И у меня есть уважительная
причина.
Мельник опустил руку под стол, сделал ею странное движение и
удивительным образом переместился назад, не вставая с места. Только через
несколько секунд Гомер сообразил, что тот сидит в инвалидном кресле.
— Так что давайте-ка поговорим спокойно. Я хочу понять, в
чем смысл вашего появления.
— Господи, — старик отчаялся уже донести что-либо до этого
истукана, — просто поверьте мне. Он жив. И сидит в обезьяннике на Боровицкой.
Во всяком случае, надеюсь, что он до сих пор там…
— Хотел бы я вам поверить. — Мельник замолчал, глубоко
затянулся, и старик услышал, как потрескивает, сворачиваясь и сгорая, папиросная
бумага. — Только чудес не бывает. Разбередили… Ладно. У меня есть свои версии
того, чей это розыгрыш. Но проверять их будут специально обученные люди… — Он
потянулся к телефону.
— Почему он так боится черных? — неожиданно для самого себя
спросил Гомер.
