Мельник осторожно положил трубку, так и не промолвив в нее
ни слова. Втянул в себя всю папиросу до конца, сплюнул короткий окурок в
пепельницу.
— Черт с тобой, прокачусь до Боровицкой, — сказал он.
* * *
— Я туда не пойду! Отпусти меня! Лучше тут останусь…
Саша не шутила, не кокетничала. Трудно сказать, кого ее отец
ненавидел больше, чем красных. Они отняли у него власть, они перебили ему
хребет, и вместо того, чтобы просто прикончить его, из жалости или из
чистоплюйства обрекли его еще на долгие годы унижений и мук. Отец не мог
простить людей, которые взбунтовались против него. Не мог простить тех, кто
вдохновлял и подначивал предателей, тех, кто снабжал их оружием и листовками.
Сам красный цвет вызывал у него приступы бешенства. И хотя под конец жизни он
говорил, что не держит ни на кого зла и не хочет мстить, Саше казалось, что он
просто оправдывает собственное бессилие.
— Это единственный путь, — растерянно сказал Леонид.
— Мы шли к Киевской! Ты не туда меня вел!
— Ганза десятилетиями воюет с Красной Линией, не мог же я
признаваться первому встречному, что мы идем к коммунистам… Пришлось приврать.
— Ты без этого вообще не можешь!
— Ворота находятся за Спортивной, как я и говорил.
Спортивная — последняя станция Красной Линии перед рухнувшим метромостом, тут
уж ничего не поделать.
— Как мы туда попадем? У меня нет паспорта. — Она не
спускала с музыканта настороженного взгляда.
— Доверься мне. — Он улыбнулся. — Один человек всегда сумеет
договориться с другим. Слава коррупции!
Не слушая ее возражений, он схватил Сашу за запястье и
потянул за собой. Прожектора второй линии обороны заставляли полыхать огромные
кумачовые знамена, свисающие с потолка, туннельный сквозняк волновал их, и
девушке казалось: она видит перед собой два мерцающих красных водопада. Знак?
Судя по тому, что она слышала о Линии, их должны были
изрешетить на подступах… Однако Леонид спокойно шагал вперед, а уверенная
улыбка не покидала его губ. Метров за тридцать до блокпоста ему в грудь уперся
жирный луч прожектора. Музыкант только поставил футляр с инструментом на пол и
смиренно поднял вверх руки. Саша сделала то же.
Подошли проверяющие — заспанные, удивленные. Было непохоже,
что им вообще случалось встречать хоть кого-нибудь с другой стороны границы. На
сей раз музыкант успел отозвать старшего в сторону прежде, чем тот спросил
Сашины документы. Пошептал ему ласково на ухо, еле слышно звякнул латунью, и тот
вернулся околдованный, умиротворенный. Звеньевой лично проводил их сквозь все
посты и даже усадил на ждавшую ручную дрезину, приказав солдатам ехать к
Фрунзенской.
Те взялись за рычаги и запыхтели, сдвигая дрезину с места.
Саша, насупившись, разглядывала одежду, лица тех, кого отец приучил называть
врагами… Ничего особенного. Ватники, застиранные пятнистые кепки с наколотыми
звездами, выступающие скулы, впалые щеки… Да, они не лоснились, как дозорные
Ганзы, но человеческого в них точно было ничуть не меньше. И в их глазах
мелькало совсем мальчишеское любопытство, которое тем, кто жил на Кольце,
видимо, было вообще незнакомо. Эти двое вряд ли даже слыхали о том, что
случилось на Автозаводской почти десять лет назад. Враги ли они Саше? Можно ли
вообще не формально, а искренне ненавидеть незнакомых людей?
Заговаривать с пассажирами солдаты не решались, только
покряхтывали размеренно, наваливаясь на рычаги.
— Как тебе это удалось? — спросила Саша.
— Гипноз, — подмигнул ей Леонид.
— А что за документы ты им показываешь? — подозрительно
посмотрела она на музыканта. — Как может быть, что тебя с ними повсюду
пропускают?
— Разные паспорта на разные случаи, — уклончиво ответил он.
— Кто ты такой? — Чтобы больше никто ее не услышал, Саша
была вынуждена подсесть к Леониду вплотную.
— Наблюдатель, — одними губами сказал он.
Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули бы
из нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, даже
скрипеть рычагами стараясь потише.
Пришлось дождаться станции Фрунзенской — усохшей, выцветшей,
побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах,
поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов — хилые лампы свисали с
протянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей,
чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительно
чисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции было
людно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядом
все начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало и
принималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад,
как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желал
взглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.
— Тут нечасто бывают чужаки? — Она посмотрела на Леонида.
— Я сам здесь чужой. — Музыкант пожал плечами.
— Где же ты свой?
— В том месте, где люди не так убийственно серьезны… —
усмехнулся он. — Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где не
хотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.
— Расскажи мне про Изумрудный Город, — попросила Саша
тихонечко. — Почему они… Почему вы прячетесь?
— Правители Города не верят жителям метро.
Леонид прервался, чтобы объясниться с караульными,
дежурившими на входе в туннель, а потом, ныряя вместе с Сашей в густую тьму,
подсадил огонек с железной зажигалки на фитиль масляной лампы и продолжил.
— Не верят, потому что люди в метро постепенно утрачивают
человеческий облик. И потому что среди них до сих пор есть те, кто начинал ту
страшную войну, хоть они и боятся в этом признаться даже своим друзьям. Потому
что люди в метро неисправимы. Их можно только бояться, только сторониться,
наблюдать за ними. Если они узнают об Изумрудном Городе, то сожрут и выблюют
его, как жрут все, до чего дотягиваются. Сгорят полотна великих художников.
Сгорит бумага и все, что на ней было. Будет истреблено единственное общество,
которое достигло справедливости и гармонии. Рухнет обескровленное здание
Университета. Затонет великий Ковчег. И ничего больше не останется. Вандалы…
— Почему вы считаете, что мы не сможем измениться? — Саше
стало обидно.
— Не все так считают, — Леонид косил на нее глазом. —
Некоторые пытаются что-то делать.
