— Не очень-то они стараются, — вздохнула Саша, — раз даже
мой старик о них не слышал.
— Зато кое-кто слышал их самих, — многозначительно обронил
он.
— Ты о… музыке? — догадалась Саша. — Ты — один из тех, кто
надеется нас изменить? Но как?
— Принуждением к прекрасному, — пошутил музыкант.
***
Кресло катил адъютант, а старик шагал рядом, еле поспевая,
время от времени оглядываясь на приставленного к нему рослого охранника.
— Если вы и вправду не знаете всей истории, — говорил
Мельник, — готов вам ее поведать. Будете развлекать ею сокамерников, если на
Боровицкой я увижу не того… Хантер был одним из лучших бойцов Ордена, настоящим
охотником. Чутье у него было просто звериное, и делу он отдавался без остатка.
Он и учуял года полтора назад этих черных… На ВДНХ. Неужели и об этом ничего не
слышали?
— На ВДНХ… — рассеянно повторил за ним старик. — Ну да,
неуязвимые мутанты, которые читали мысли и умели становиться невидимыми… Я думал,
они назывались Темными?
— Неважно, — отрезал Мельник. — Он первым раскопал слухи,
забил тревогу, но тогда у нас не было ни сил, ни времени… Я ему отказал. Был
занят другими делами. — Он повел культей. — Хантер отправился туда в одиночку.
В последний раз, когда он со мной связывался, говорил, что эти твари подавляют
волю, наводят ужас на все окрестности. А боец Хантер был просто невероятный,
прирожденный, один стоил взвода…
— Знаю, — пробормотал Гомер.
— И никогда ничего не боялся. Отправил к нам мальчонку с
запиской, мол, уходит наверх, разбираться с черными. Если пропадет, значит,
угроза страшнее, чем он думал. Пропал. Погиб. У нас своя система оповещения.
Каждый живой обязан раз в неделю сообщать. Обязан! Он уже больше года молчит.
— А что с черными?
— Мы хорошенько проутюжили всю местность «Смерчами». От
черных с тех пор тоже больше ничего не слышно, — усмехнулся Мельник. — Не
напишут, не позвонят… Выходы на ВДНХ закрыли, жизнь там наладилась. У мальчонки
этого только случилось помешательство, но его, насколько мне известно,
выходили. Живет себе нормальной человеческой жизнью, женился. А вот Хантер… На
моей совести.
Он скатился по стальному пандусу с лестницы, распугивая
собравшихся внизу монахов-книгочеев, развернулся, дождался запыхавшегося
старика и добавил:
— О последнем сокамерникам лучше не рассказывай.
Еще через минуту вся процессия добралась наконец-таки до
изолятора. Отпирать дверь в обезьянник Мельник не стал; оперся на адъютанта,
стиснул зубы и поднялся, приник к глазку. Ему хватило и доли секунды.
Изможденно, будто весь путь с Арбатской он со своим увечьем
проделал пешком, Мельник упал в кресло, скользнул по старику погасшим взором и
огласил приговор:
— Не он.
* * *
— Я не думаю, что моя музыка принадлежит мне, — сказал
Леонид неожиданно серьезно. — Я не понимаю, откуда она берется в моей голове.
Мне кажется, что я — просто русло… Просто инструмент. Точно так же, как я
подношу к своим губам флейту, когда хочу играть, кто-то другой подносит к своим
губам меня — и рождается мелодия…
— Вдохновение, — прошептала Саша.
— Назови это так. — Он развел руками. — Как бы то ни было,
это мне не принадлежит, это приходит извне. И я не имею права держать это в
себе. Оно… путешествует по людям. Я начинаю играть и вижу, как вокруг меня
собираются все эти богатые и нищие, покрытые коростами и сияющие от жира, и
злые, и убогие, и великие. Все. И что-то моя музыка с ними делает, от чего они
настраиваются на одну тональность. Я как камертон… Я могу привести их к
гармонии, хоть ненадолго. И они будут звенеть так чисто… Будут петь. Как это
объяснить?
— Ты хорошо объясняешь, — задумчиво сказала Саша. — Я так
сама чувствовала.
— Я должен попробовать в них это заронить, — добавил Леонид.
— В ком-то погибнет, в ком-то прорастет. Я никого не спасаю. У меня нет
полномочий.
— Но почему другие жители Города не хотят нам помочь? Почему
даже ты боишься признаться в том, что делаешь это?
Он молчал, и сохранял молчание до тех пор, пока туннель не
уткнулся в станцию Спортивную, такую же зачахшую, блеклую,
натужно-торжественную и скорбную одновременно, только еще и низкую, тесную, как
бинты на голове, тяжеловесную. Здесь пахло дымом и потом, нищетой и гордыней. К
Саше с Леонидом был немедленно приставлен шпик, который околачивался ровно в
десяти шагах от них, куда бы они ни пошли. Девушка хотела сразу же двинуться
дальше, но музыкант осадил ее.
— Сейчас нельзя. Придется подождать. — Он притулился на
каменной гостевой скамье, щелкнул замками на футляре.
— Почему?
— Ворота могут открываться только в установленные часы. —
Леонид отвел глаза.
— Когда? — Саша отыскала циферблат; если все было верно,
оставалось уже меньше половины отмеренного ей времени.
— Я скажу тебе.
— Ты опять тянешь! — Она нахмурилась, отскочила от него. —
Ты то обещаешь помочь, то стараешься задержать меня!
— Да, — он собрался с духом и поймал ее взгляд, — я хочу
тебя задержать.
— Зачем?! Чего ради?..
— Я не играю с тобой. Поверь, я нашел бы, с кем играть, и
мало кто стал бы отказываться. Думаю, я влюбился. Надо же, как коряво звучит…
— Думаешь… Ты этого даже не думаешь! Ты это говоришь, вот и
все.
— Есть способ отличить любовь от игры, — серьезно сказал он.
— Когда обманываешь, чтобы заполучить человека, — это
любовь?
— Настоящая любовь ломает всю твою жизнь, ей плевать на
обстоятельства. А игру можно в них вписать…
— Мне с этим проще. — Саша глядела на него исподлобья. — У
меня и не было никакой жизни. Веди меня к воротам.
Леонид тяжело уставился на девушку, прислонился к колонне,
отгородился от Саши скрещенными на груди руками. Несколько раз набирал воздуха,
словно намереваясь дать ей отповедь, но спускал его, так ничего и не произнеся.
Потом сник, потемнел и признался:
— Я не смогу с тобой пойти. Меня не пустят обратно.
— Что это значит? — недоверчиво спросила Саша.
— Я не могу вернуться на Ковчег. Меня изгнали.
— Изгнали? За что?
