Он развернулся, оттолкнул остолбеневшего Гомера, двинулся к
выходу. Но последние слова, брошенные им, гарпуном вгрызлись в Мельника,
потащили его следом за бригадиром.
— Стой! Возьми жетон! — Он суетливо зашарил под кителем и
протянул застывшему Хантеру ничем не примечательную бляху. — Я… разрешаю.
Бригадир сгреб жетон из его костлявой ладони, сунул в
карман, молча кивнул, наведя на Мельника долгий немигающий взгляд.
— Возвращайся, — проговорил тот. — Я устал.
— А я наоборот… полон сил, — кашлянул Хантер.
И сгинул.
* * *
Саша долго не отваживалась позвонить еще раз: незачем
досаждать страже Изумрудного Города. Они уже наверняка слышали ее, а может, уже
и успели как следует ее разглядеть. И если до сих пор не открыли вросшую в
землю дверь, то только потому, что совещаются, не зная, впускать ли чужака,
угадавшего пароль.
Что она им скажет, когда ворота все-таки распахнутся?
Будет говорить об эпидемии, которая бушует на Тульской?
Захотят ли они вмешаться? Рискнут ли? А вдруг они все, точно как Леонид, умеют
видеть человека насквозь? Может быть, сразу рассказать им и о лихорадке,
которая поразила саму Сашу? Признаться другим в том, в чем она до сих пор не
решалась признаться даже себе…
Да сможет ли Саша вообще их тронуть? Ведь если они уже давно
одержали верх над страшной болезнью, почему не вмешаются, почему не отправят на
Тульскую гонца с лекарством? Просто из страха перед обычными людьми? Или из
надежды, что мор уничтожит их? Не они ли сами направили болезнь в большое
метро?
Нет! Как она могла так подумать! Леонид говорил, что жители
Изумрудного Города справедливы и человеколюбивы. Что они не казнят и даже не
лишают свободы. И что среди той бесконечной красоты, которой они себя окружили,
никто не осмеливается даже замыслить преступление.
Почему же тогда они не спасут обреченных? Почему не отопрут
ей дверь?!
Саша позвонила еще. И еще.
За стальной стеной было так глухо, будто она была обманкой и
ничего, кроме тысяч тонн каменистой земли, не скрывала.
— Они тебе не откроют.
Саша резко обернулась. Шагах в десяти от нее стоял музыкант
— скособоченный, растрепанный, печальный.
— Тогда попробуй ты! Может быть, они тебя простили? —
непонимающе взглянула на него Саша. — Ты ведь за этим пришел?
— Некому прощать. Там пусто.
— Но ты ведь говорил…
— Я соврал. Это не вход в Изумрудный Город.
— А где же?..
— Не знаю. И никто не знает. — Он развел руками.
— Но как же тебя везде пропускали? Разве ты не наблюдатель…
Ты же… И на Кольце, и у красных… Ты меня сейчас обманываешь, да? Проболтался о
Городе и теперь жалеешь! — Она жалко, ищуще старалась заглянуть ему в глаза,
найти там подтверждение своих догадок.
— Я сам всегда мечтал туда попасть. — Леонид упрямо смотрел
в землю. — Искал его много лет. Собирал слухи, читал старые книги. Только на
это место приходил раз сто, наверное. Нашел этот звонок… Трезвонил в него сутки
напролет. Все зря.
— Зачем ты меня обманул?! — Она пошла прямо на него; ее
правая рука, ожив, сама скользнула за ножом. — Что я тебе сделала? За что ты
так?!
— Я хотел тебя у них похитить. — Заметив оружие, музыкант
отчего-то растерялся и вместо того, чтобы бежать, уселся на рельсы. — Думал,
что если останусь с тобой наедине…
— А зачем вернулся?!
— Сложно сказать. — Он покорно глядел на нее снизу вверх. —
Наверное, я понял, что переступил какую-то черту. Когда отправил тебя сюда…
Остался один и задумался… Душа ведь не бывает черной от рождения. Сначала она
прозрачная, а темнеет постепенно, пятнышко за пятнышком, каждый раз, когда ты
прощаешь себе зло, находишь ему оправдание, говоришь себе, что это всего лишь
игра. Но в какой-то момент черного становится больше. Редко кто умеет почувствовать
этот момент, изнутри его не видно. А я вдруг понял, что вот именно здесь и
сейчас я и переступаю грань, и потом уже стану другим. Навсегда. И пришел
сознаться. Именно потому, что ты не заслужила.
— Но почему тебя тогда все так боятся? Почему заискивают?..
— Не меня, — вздохнул Леонид. — Папашу.
— Что?
— Фамилия «Москвин» тебе ни о чем не говорит?
— Нет. — Саша отрицательно покачала головой.
— Тогда ты, наверное, одна на все метро такая, — невесело
усмехнулся музыкант. — В общем, папа — большой начальник. Начальник всей
Красной Линии. Паспорт выправил мне дипломатический. Вот и пропускают. Фамилия
редкая, связываться никто не рискует. Только если по незнанию.
— И что же ты… — Саша отодвинулась, недобро смотрела на
него. — Наблюдаешь? Тебя за этим отправили?
— От меня избавились. Папаша понял, что человека из меня не
сделать, и плюнул. Вот, позорю его фамилию потихоньку, — скривился Леонид.
— Ты с ним поссорился? — девушка прищурилась.
— Как можно поссориться с товарищем Москвиным? Он же
памятник! Меня отлучили и прокляли. Я, видишь ли, с детства был юродивым. Все к
картинкам тянулся красивым, к роялю, к книжкам. Мама испортила, хотела девочку.
Отец спохватился, пробовал привить мне любовь к огнестрельному оружию и
партийным интригам, а поздно. Мать приучала к флейте, отец отучал от нее
ремнем. Профессора, который со мной занимался, сослал, приставил политрука. Все
зря. Я уже успел прогнить. Не нравилась мне Красная Линия, казалась слишком
серой. Хотел яркой жизни, хотел музыкой заниматься, картины писать. Папаша меня
как-то отправил мозаику скалывать, в воспитательных целях. Чтобы я знал, что
изящное тленно. И я сколол, чтобы не выпороли. Но пока разбивал ее, всю в
деталях запомнил и сейчас сам такую смог бы выложить. А отца с тех пор
ненавижу.
— Так нельзя про него говорить! — возмутилась Саша.
— Мне — можно, — улыбнулся музыкант. — Вот остальных за это
расстреливают. А с Изумрудным Городом… Мне про него мой профессор рассказывал,
шепотом, когда я еще маленьким был. И я решил, что обязательно разыщу вход,
когда вырасту. Что должно быть на свете место, где то, ради чего я живу, имеет
смысл. Где все живут ради этого. Где я буду не никчемным мелким ублюдком, и не
принцем-белоручкой, и не наследным Дракулой, а равным среди равных.
