Рассекая толпу, построение метательным молотом неслось
вперед; никто не смел встать на его пути, и даже ганзейские пограничники молча
расступались перед ним. Гомер решил идти вслед за колонной — надо было
удостовериться, что Саша не попробует ничего предпринять. Прогонять старика
никто не стал, внимания ему было не больше, чем шавке, с лаем бегущей за
дрезиной.
Ступив в туннель, трое в голове колонны зажгли фонари на
миллионы свечей, выжигая тьму впереди. Никто из них не заговаривал, тишина была
давящей, противоестественной. Разумеется, выучка; но старика не оставляло
ощущение, что, оттачивая навыки тела, у этих людей подавляли навыки души. И
теперь перед ним был совершенный механизм для умерщвления, все элементы
которого были безвольны, и только один, внешне неотличимый от прочих, нес
программу. И когда он скомандует «огонь», остальные, не раздумывая, предадут
огню и Тульскую, и любую другую станцию, и все живое на них.
Слава Богу, они шли не тем перегоном, где застрял поезд с
сектантами. Несчастные получили небольшую отсрочку перед Судилищем: сначала
расправятся с Тульской, и только потом возьмутся на них.
Повинуясь незаметному для Гомера сигналу, колонна внезапно
сбавила шаг. Через минуту и он понял, в чем дело: станция была уже совсем
близко. Прозрачную, как стекло, тишину гвоздем проскребали чьи-то истошные
вопли…
И еще, еле слышная, абсолютно неуместная, заставляя старика
сомневаться в своем рассудке, навстречу пришельцам по капле сочилась
удивительная музыка.
* * *
Трубка проглотила старика целиком; ничего, кроме
прерывистого голоса, квакающего в ее динамике, он не замечал. И Саша решила,
что более удачного момента для побега ей уже не подыскать.
Бочком она выбралась из приемной, дождалась снаружи Леонида
и повела его за собой — сначала к переходу на Серпуховскую, потом — в туннель,
который отведет ее к тем, кто в ней нуждался. К тем, чьи жизни она могла
сохранить.
И еще он должен свести ее с Хантером.
— Тебе не страшно? — спросила Саша у музыканта.
— Страшно, — улыбнулся тот. — Но зато у меня есть
подозрение, что я наконец-то делаю что-то стоящее.
— Ты ведь не обязан со мной идти… А вдруг мы умрем? Ведь
можно сейчас взять и остаться на станции, не ходить никуда!
— Будущее человека сокрыто от него. — Леонид с ученым видом
ткнул пальцем вверх, надул щеки.
— Ты сам решаешь, каким оно будет, — возразила Саша.
— Да брось, — усмехнулся музыкант. — Мы все — просто крысы,
которые бегут по лабиринту. В ходах устроены дверцы-задвижки. И те, кто нас
изучает, иногда поднимают их, иногда опускают. И если сейчас дверца на
Спортивной опущена, тебе туда нипочем не попасть, скребись сколько хочешь. А
если за следующей дверцей капкан, ты в него все равно угодишь, даже если будешь
чувствовать неладное, потому что другого пути нет. Весь выбор — бежать дальше
или подохнуть в знак протеста.
— Неужели тебе не обидно, что у тебя такая жизнь? —
нахмурилась Саша.
— Мне обидно, что строение позвоночника не позволяет мне
задрать голову вверх и посмотреть на того, кто ставит эксперимент, — отозвался
музыкант.
— Нет никакого лабиринта. — Саша прикусила губу. — А крысы
могут прогрызть даже цемент.
— Ты бунтарка, — засмеялся Леонид. — А я приспособленец.
— Неправда. — Она покачала головой. — Ты веришь, что можно
изменить людей.
— Я хотел бы в это верить, — возразил музыкант.
Они миновали брошенную в спешке заставу: в незатушенном, еще
дышащем костре переливались головешки, тут же валялся засаленный, замятый
журнал с голыми людьми, и, полусодранный, сиротливо свисал со стены походный
ганзейский штандарт.
Еще минут через десять наткнулись на первый труп. В мертвом
было трудно узнать человека. Он раскинул свои ноги и руки, такие жирные, что
одежда лопалась на нем, широко, как будто очень устал и хотел отлежаться. Лицо
его было страшнее морды любого из чудищ, которых Саша успела увидеть за свою
жизнь.
— Осторожно! — Леонид схватил ее за руку, не подпуская к
мертвецу. — Он заразный!
— Какая разница? — спросила Саша. — Ведь есть же средство!
Мы идем туда, где все заразные.
Впереди загремели выстрелы, послышались далекие крики.
— Мы очень вовремя, — отметил музыкант. — Похоже, они даже
не стали дожидаться твоего друга…
Саша испуганно посмотрела на него, потом страстно, убежденно
сказала:
— Ничего, надо просто сказать им! Они думают, что все
приговорены… Надо просто дать им надежду!
У распахнутой створки гермоворот в землю глядел еще один
убитый — на сей раз человек. Рядом с ним отчаянно перхал и шипел железный ящик
переговорного устройства. Кажется, кто-то пытался добудиться дозорного.
На самом выходе из туннеля, укрываясь за разбросанными
мешками, лежали несколько человек. Кажется, среди них был один пулеметчик и
пара стрелков с автоматами — вот и вся плотина.
А дальше, впереди, там, где тесные туннельные стены
распахивались, где начиналась платформа Тульской, бурлила страшная толпа,
наседая на осажденных. В ней были вперемешку и зараженные, и обычные, и люди, и
исковерканные болезнью уроды. У кого-то были фонарики, другие уже не нуждались
в свете.
Те, что лежали, обороняли туннель. Но патроны у них
кончались, выстрелы звучали все реже, и обнаглевшая толпа подбиралась ближе и
ближе.
— Подкрепление?! — обернулся к Саше один из осажденных. —
Пацаны, они дозвонились до Добрынинской! Подкрепление!
Многоголовое чудище тоже заволновалось, надавило…
— Люди! — закричала Саша. — Есть лекарство! Мы нашли
лекарство! Вы не умрете! Потерпите! Пожалуйста, потерпите!
Толпа сожрала ее слова, рыгнула недовольно и снова двинулась
на оборонявшихся. Пулеметчик зло стегнул ее очередью, несколько человек со
стонами сели наземь, другие огрызнулись автоматными очередями. Бурля, масса
неудержимо подалась вперед, готовая затоптать, разорвать и осажденных, и Сашу,
и Леонида.
Но что-то случилось.
