Грянул далекий гром, своды дрогнули, толпа съежилась и
отступила, пришельцы тоже попятились. По земле побежали тонкие ручейки, с
потолка стали падать первые капли, зажурчали все шумнее темные струи…
— Прорыв! — завопил кто-то.
Черные люди торопливо двинулись прочь со станции, отступая к
гермодверям, старик побежал за ними, оглядываясь на Сашу. Та не трогалась с
места. Подставив ладони и лицо хлынувшей на нее сверху воде, девчонка…
смеялась.
— Это же дождь! — кричала она. — Он все смоет! Все можно
будет начать заново!
Черный отряд выбрался за затворы, и Гомер с ним. Несколько
пришельцев навалились на створку гермоворот, пытаясь закрыть Тульскую, сдержать
воду. Створка поддалась и тяжело пошла вперед. Старика, который сорвался обратно,
к оставшейся на тонущей станции Саше, схватили, отшвырнули прочь.
И только тут один из черных внезапно метнулся к сужающейся
щели, протянул руку, крикнул девчонке:
— Сюда! Ты мне нужна!
Воды уже было по пояс; и вдруг белокурая голова нырнула и
пропала.
Черный человек отдернул руку, и ворота закрылись.
* * *
Ворота так и не открылись. По туннелю прошла судорога, с
другой стороны затвора в стальную плиту ударилось и откатилось эхо взрыва.
Денис Михайлович приник к железу, прислушался… Вытер влагу со щеки, удивленно
глянул на покрытый испариной потолок.
— Отходим! — приказал он. — Тут все кончено.
Эпилог
Гомер вздохнул и перевернул лист. Свободного места в тетради
оставалось совсем немного — лишь пара страниц. Что вписать, чем пожертвовать?
Он протянул ладони к костру — отогреть замерзшие пальцы, успокоить их.
Старик сам попросился в южный дозор. Здесь, лицом к
туннелям, ему работалось лучше, чем дома на Севастопольской, среди вороха
мертвых газет, как бы ни оберегала Елена его покой.
Бригадир сидел поодаль от остальных дозорных, на крайнем
рубеже света и тьмы. Интересно, почему он выбрал именно Севастопольскую,
спросил себя старик. Видимо, было все-таки что-то в этой станции…
Хантер так и не рассказал старику, кто же явился ему тогда,
на Полянке, но Гомер теперь знал: увиденное им было не пророчеством, а
предостережением.
Вода с затопленной Тульской схлынула через неделю; остатки
откачивали огромными помпами, доставленными с Кольца. Гомер добровольцем
отправился туда вместе с первыми же разведчиками.
Почти три сотни трупов. Забыв об отвращении, обо всем забыв,
сам ворошил страшные тела, искал ее, искал…
Он потом еще долго сидел на том самом месте, где видел Сашу
в последний раз. Где не успел, где не решился броситься к ней — и спасти, или
погибнуть с ней вместе.
А мимо бесконечной вереницей брели больные и здоровые — к
Севастопольской, в целебные туннели Каховской линии. Музыкант не солгал:
облучение действительно останавливало болезнь.
Может быть, он вообще не лгал? Может, и был где-то настоящий
Изумрудный Город, нужно было только найти ворота… А может, он приходил к тем
самым воротам, просто тогда еще не успев заслужить, чтобы они перед ним
распахнулись?
«А когда схлынули воды…» оказалось слишком поздно.
Но не Изумрудный Город был ковчегом; настоящим ковчегом было
само Метро. Последним приютом, укрывшим от темных бурных вод и Ноя, и Сима, и
Хама; и праведника, и равнодушного, и подлеца. Каждой твари по паре. Каждой,
чей счет оставался несведенным — или неоплаченным.
Их слишком много, и они точно не поместятся в этом романе.
Свободных листов в тетради у старика остается всего ничего. Его книга — не
ковчег, а бумажный кораблик, ей не принять на борт всех людей. Но Гомеру
казалось, что у него почти выходит осторожными штрихами нанести на страницы
что-то очень важное… Не о людях, но о человеке.
Память об ушедших не исчезает, думал Гомер. Весь наш мир
соткан из дел и мыслей других людей, точно так же, как каждый из нас составлен
из бесчисленных кусочков мозаики, унаследованных от тысяч предков. Они оставили
после себя след, оставили для потомков частичку души. Надо только приглядеться.
И его корабль, сложенный из бумаги, из мыслей и
воспоминаний, может плыть по океану времени бесконечно долго, пока его не подберет
кто-то другой, не разглядит и не поймет, что человек никогда не изменялся, что
даже после гибели мира остался верным себе. И что небесный огонь, который
однажды был в него заложен, бился на ветру, но не угас.
Теперь его личный счет был исправлен.
Гомер закрыл глаза и очутился на сияющей станции, омытой
ярким светом. На платформе собрались тысячи людей в нарядной одежде,
принадлежащей тому времени, когда он был еще молод, когда его никто и не
подумал бы звать ни Гомером, ни даже по имени-отчеству, и теперь к ним
прибавлялись люди уже здешние, пожившие в метро. Одни не удивлялись другим. Их
всех что-то объединяло…
Они ждали чего-то, и все тревожно вглядывались в темные
своды далекого туннеля. Теперь старик узнавал эти лица. Тут были и его жена с детьми,
и сослуживцы, и одноклассники, и соседи, и двое лучших друзей, и Ахмед, и
любимые киноактеры. Тут были все, кого он еще помнил.
И вот туннель озарился, и на станцию беззвучно вплыл
метропоезд — с живыми, горящими окнами, с начищенными боками, со смазанными
колесами. Кабина машиниста была пуста; внутри висели отглаженный китель и белая
рубашка.
Это моя форма, подумал старик. И мое место.
Он вошел в кабину и открыл двери в вагонах. Дал гудок. Толпа
хлынула внутрь, рассаживаясь по диванам. Места хватило всем; успокоенные,
пассажиры теперь улыбались. Улыбался и старик.
Гомер знал: когда он поставит в своей книге последнюю точку,
этот сверкающий состав, полный счастливых людей, отчалит с Севастопольской
прямо в вечность.
И вдруг, вырывая старика из волшебного видения, совсем рядом
послышался глухой, нечеловеческий стон. Гомер вздрогнул, схватился за автомат…
Стонал бригадир. Старик привстал, хотел подойти и проведать
Хантера, но тот застонал снова… Чуть выше… И еще… теперь чуть ниже…
Не веря своим ушам, Гомер прислушался, и его зазнобило.
Хрипло, неумело бригадир подбирал мелодию. Ошибался,
возвращался и упрямо повторял, выправляя… Выводил ее негромко… как колыбельную.
