Она вообще была готова терпеть многое. Бесконечные газетные
вырезки с тревожными заголовками вроде «Гонка вооружений набирает обороты»,
«Американцы испытали новую противоракету», «Наш ядерный щит крепнет»,
«ПРОвокации ПРОдолжаются» и «Терпение лопнуло», которыми словно обоями были
сверху донизу обклеены стены комнатушки. Его ночные бдения с изгрызенной
шариковой ручкой над кипой школьных тетрадей при электрическом свете — о свечах
с таким ворохом бумаги в их доме и речи не могло идти. Его
полушутливое-полушутовское прозвище, которое он сам носил с гордостью, а
остальные выговаривали со снисходительной улыбочкой.
Многое, но не все. Не его мальчишеское стремление всякий раз
забираться в самый эпицентр урагана, чтобы посмотреть, как там оно все на самом
деле, — это почти в шестьдесят лет! И не легкомыслие, с которым он соглашался
на любые поручения начальства, забывая о том, что после одного из недавних
походов еле выкарабкался с того света.
Не мысль, что она может потерять его и снова остаться совсем
одна.
Проводив Гомера в дозор — его черед дежурить выпадал раз в
неделю, — она никогда не сидела дома. Скрываясь от тревожных мыслей, шла к
соседям, на работу не в свою смену. Мужское равнодушие к смерти казалось ей
глупым, эгоистичным, преступным.
Дома он застал ее по случайности — забежала переодеться
после работы. Продела руки в рукава заплатанной шерстяной фуфайки, и так и
осталась — волосы, темные с уже хорошо заметной проседью, хоть ей не было еще и
пятидесяти, встрепаны, в бледных карих глазах — испуг.
— Коля, что-то случилось? У тебя же дежурство допоздна?
И Гомеру вдруг расхотелось сейчас говорить ей о принятом
решении. Он заколебался: может, успокоив ее пока, сообщить между делом за
ужином?
— Только врать не вздумай, — перехватив его блуждающий
взгляд, предупредила она.
— Понимаешь, Лен… Тут такое дело, — начал он.
— Никто не?.. — она спросила сразу о главном, о страшном, не
желая даже произносить вслух слово «умер», словно веря, что ее дурные мысли
могут материализоваться.
— Нет! Нет, — Гомер замотал головой. — С дежурства меня
просто сняли. К Серпуховской посылают, — буднично добавил он.
— Но ведь, — Елена запнулась. — Ведь там… Разве они уже
вернулись? Там же…
— Да брось, ерунда какая. Ничего там нет, — заспешил он.
Елена отвернулась, подошла к столу, переставила зачем-то с
места на место солонку, расправила складку на скатерти.
— Я сон видела, — она кашлянула, счищая хрипотцу.
— Ты все время их…
— Нехороший, — упрямо продолжила она и вдруг жалко
всхлипнула.
— Ну что ты? Что я могу… Это же приказ, — сбиваясь, понимая,
что все его подготовленное выступление гроша ломаного не стоят, мямлил он,
поглаживая ее пальцы.
— Вот пусть одноглазый сам и идет туда! — зло, уже сквозь
слезы, бросила она, отдергивая руку. — Пусть черт этот полосатый туда идет, со
своей береткой! А то они только приказывать… Ему-то что? Он всю жизнь с
автоматом под боком проспал вместо бабы! Что он понимает?
Доведя женщину до слез, утешить ее, не перешагнув через
себя, нельзя. И стыдно было Гомеру, и по-настоящему жаль ее, но так просто было
сломаться сейчас, пообещав отказаться от задания, успокоить, высушить слезы —
чтобы потом раскаиваться, жалея об упущенном шансе? Последнем, может быть,
шансе, который выпадал ему в жизни, по нынешним меркам и так уже порядком
затянувшейся.
И он промолчал.
* * *
Пора уже было идти, собирать и инструктировать офицеров, но
полковник все сидел в истоминском кабинете, не обращая внимания на обычно так
раздражавший и соблазнявший его сигаретный дым.
Пока начальник станции задумчиво шептал что-то, водя пальцем
по своей видавшей виды карте метро, Денис Михайлович все пытался понять: зачем
все это нужно Хантеру? За его загадочным появлением на Севастопольской, за
желанием поселиться здесь, наконец, за осторожностью, с которой бригадир
появлялся на станции — почти всегда в шлеме, скрывающем лицо, — могло стоять
только одно: Истомин был прав, Хантер все же от кого-то бежал. Зарабатывая
дополнительные очки, обосновался на южном блокпосту: заменял собой целую
бригаду и сам постепенно становился незаменимым. Кто бы ни потребовал теперь
выдать его, какую награду ни посулили бы за его голову, ни Истомин, ни сам
полковник и не подумали бы уступать.
Укрытие было безупречным. На Севастопольской не бывало
чужаков, а местные караванщики, в отличие от болтливых челноков с других
станций, выбираясь в большое метро, никогда не распускали язык. В этой
маленькой Спарте, уцепившейся за свой клочок земли на самом краю света, выше
всего ценились надежность и свирепость в бою. А тайны здесь уважать умели.
Но зачем тогда Хантеру было бросать все, самому вызываться в
поход, поручить который ему у Истомина не хватило бы духу, и, рискуя быть
узнанным, отправляться к Ганзе? Полковнику отчего-то не верилось, что бригадира
действительно тревожила судьба пропавших разведчиков. Да и за Севастопольскую
он сражался не из любви к станции, а по своим, одному ему известным причинам.
Быть может, он на задании? Это многое бы разъяснило: его
внезапное прибытие, его скрытность, упорство, с которым он ночевал в спальном
мешке в туннелях, наконец, его решение немедленно двигаться к Серпуховской.
Почему же он тогда просил не ставить в известность остальных? Кем, как не ими,
он мог быть послан? Кем?
Полковник с трудом поборол желание угоститься истоминской
самокруткой. Нет, невозможно. Хантер — один из столпов Ордена? Тот человек,
которому были обязаны жизнью десятки, может быть, сотни, среди них — и сам Денис
Михайлович?
«Тот человек — не мог, — осторожно возразил он сам себе. —
Но был ли Хантер, вернувшийся из небытия, тем человеком?»
И если он выполнял чьи-то поручения… Мог ли он сейчас
получить некий сигнал? Значило ли это, что исчезновение оружейных караванов и
троек разведки было не случайностью, а частью тщательно спланированной
операции? Но в чем тогда была роль самого бригадира?
Полковник резко тряхнул головой, словно пытаясь сбросить
налипших и быстро набухающих пиявок подозрений. Как он может так думать о
человеке, который его спас? К тому же до сих пор Хантер служил станции
безупречно и никаких поводов сомневаться в себе не давал. И Денис Михайлович,
запретив себе даже в мыслях называть того «шпионом» и «диверсантом», принял
решение.
— Давай по чайку, и пойду я к ребятам, — преувеличенно бодро
произнес он, хрустнув пальцами.
