— Руины, — изумленно проговорил Лаурьен.
Домициан посмотрел на небо. Примерно через час солнце зайдет. А пока придется потерпеть. «Чего мы ждем?» — чуть не слетело с языка у Лаурьена, но он промолчал Маринус развязал свой мешок, они поели, попили и легли в траву.
Постепенно сгустились сумерки, Лаурьена клонило в сон. Должно быть, он задремал, потому что его вдруг сильно ударили под ребра. Он выпрямился и увидел группу священников и послушников в темных сутанах и со свечками в руках, они двигались по лишенному крыши боковому нефу. За ними шли монахини, тоже со свечами.
«Месса», — подумал Лаурьен, замешательство которого все росло.
— Пошли, — прошептал Домициан, встал на четвереньки и пополз к руинам, стараясь не высовываться, а потом спрятался за кустами. — Только без шума, если нас заметят — убьют.
— Почему?
Домициан не ответил, он не сводил глаз с руин.
— На, выпей, тебе поможет.
Он протянул ему бутылку с вином, и Лаурьен сделал большой глоток.
Монахи добрались до алтаря, поставили свечки на землю и сложили руки для молитвы. Следовавшие за ними монахини опустились на пыльный пол и глубокими голосами затянули песню, слова которой, хотя и латинские, Лаурьен разобрать не мог.
— Это же не латынь, ты, дурак, — шепнул, ухмыльнувшись, Домициан. — Этого языка не существует, а если бы такой и был, то считался бы дьявольским.
У одной из монахинь было при себе что-то вроде барабана, который издавал красивый звук, как будто звенят церковные колокольчики. На этом инструменте она подыгрывала поющим монахиням, которые тем временем успели подняться. Лаурьен не понял, что это за страшная церемония, потому что такого он еще не видел ни в одной церкви. Когда монахини потянули вверх свои одежды, у него на спине выступил пот. Ведь не станут же они… Нет, это невозможно. Домициан передал ему бутылку:
— Пей. Тебе нужно выпить.
Тем временем стало совсем темно. Один из священников встал перед алтарем и задрал свою сутану. Первая монахиня, уже голая, подошла к нему за благословением. У Лаурьена забурлила в жилах кровь. Он уронил бутылку.
Монахиня легла на алтарь. Двое священников — к тому времени Лаурьен уже засомневался, что это настоящие священники, — начали привязывать женщину веревками и шнурами к неровному камню, так что вскоре она уже не могла пошевелиться. Остальные снова запели на том же непонятном языке, звук то затихал, то становился громче; при этом все они, сцепившись руками, раскачивались туда-сюда. Потом вперед вышел священник в задранной сутане и вклинился между ног привязанной монахини. Лаурьен отвернулся. Еще ни разу в жизни он не видел ничего более омерзительного. И еще ни разу в жизни ему не было так плохо.
— Он бледный как полотно даже в темноте, — прошептал Домициан в ухо своему другу Маринусу.
Лаурьен не мог больше смотреть. Зажмурившись, он слушал крики монахини, тяжелое дыхание священника и пение остальных женщин, которое становилось все громче.
— Как давно вы уже сюда таскаетесь? Вы все время подсматриваете? — прошептал он тихо.
И услышал сдавленный смех.
— Достаточно давно, чтобы разобраться, чем они тут занимаются, — ответил Маринус. — Но ты никому ничего не скажешь. Тебе придется поклясться на Библии.
Лаурьен набрался храбрости и взглянул еще раз. Поклясться на Библии? Как можно после всего, что там творится, клясться на Библии?
Монахиню уже освободили от пут. Наступила очередь двух других. Освобожденная побрела к своим товаркам, которые начали с диким видом скакать на месте. Одна из монахинь у алтаря опустилась на колени, ее голова исчезла под сутаной священника, а вторую схватил другой священник и прижал ее к колонне. Тем временем пение монахинь перешло в истерический визг, у Лаурьена зашумело в ушах. Остальные тоже начали обниматься и катались по земле, подобно диким кошкам. Священник возле колонны вцепился в женские плечи, его бедра под сутаной ходили взад-вперед, а над всем этим плыл звук барабана, как будто задавая ритм дьявольским занятиям.
Лаурьен снова отвернулся. Он немножко отполз от кустов, его начало рвать прямо в траву и рвало до тех пор, пока в желудке не осталось никаких соков.
Ему на плечо опустилась рука:
— Эй, что с тобой?
Он вытер ладонью рот:
— Это мерзко, отвратительно! Как вы могли подумать, что я захочу на это смотреть?! Бог вас покинул!
Его шепот перешел в отчаянные всхлипы. К горлу снова подкатила желчь, его еще раз вырвало.
Домициан пополз обратно к Маринусу, который с похотливой ухмылкой наблюдал, как два священника облепили монахиню — один спереди, второй сзади.
— Боюсь, что он доставит нам неприятности, — тихонько сказал Домициан. — Я и не подозревал, что он такой чувствительный.
Маринус кивнул с отсутствующим видом. То, что там происходит, совсем не похоже на обыкновенный поход к проститутке в Кёльне. Это sacrum sexuale, самый позорный грех, который может совершить христианин. Больше всего ему хотелось пойти туда и лечь на алтарь с одной из этих баб, но он студент, впереди у него карьера, поэтому он не имеет права связываться с инквизицией. Можно страшно поплатиться, если узнают, что он таскался сюда, видел, что здесь творится, и молчал; но он был молод и не хотел держаться в стороне от такого притягательно-развратного удовольствия. Каждый раз, возвращаясь отсюда в Кёльн, он спешил в публичный дом и пытался вызвать это чувство гнусной нечестивости, извращенного порока, но там он никогда не получал того, что получал здесь, сидя в траве и наблюдая за ними. Один раз он попросил у проститутки разрешения привязать ее, но она только засмеялась и сказала, что он, видимо, читает не те книги. Как будто о таких вещах пишут в ученых книгах!
— Нам нужно идти, малыш сорвется, — услышал он голос Домициана.
Маринус почувствовал возбуждение между ног и провел рукой по плащу.
— Потом, — пробормотал он, — позже.
После этой встречи с прислужниками дьявола жизнь Лаурьена изменилась. На обратном пути он не смог произнести ни слова. Опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, он добрался до схолариума, где был вынужден поклясться на Библии, что будет молчать. А потом Маринус отправился к себе в коллегиум, а Домициан — в собор. Неужели он может спокойно пойти на мессу? Неужели с ним, Лаурьеном, что-то не в порядке? Почему только он увидел в той сцене нечто большее, чем простое отражение собственной постоянно подавляемой похоти? Маринус и Домициан ходят туда и ни о чем таком не думают. Почему же Лаурьен не смог отнестись к этому точно так же? Потому что он еще ни разу не спал с женщиной? Тогда они могли бы взять его в публичный дом. Наверное, они решили, что таким образом доставят ему удовольствие.
Лаурьен не мог больше есть. Он не мог больше сосредоточиться на занятиях, потому что стоило ему попытаться собрать свои мысли, и он сразу же вспоминал извивавшуюся на алтаре монахиню и дергающиеся бедра священника. Однажды он попытался исповедоваться, но развернулся и пошел прочь, так и не добравшись до исповедальни, — ведь он поклялся на Библии. Он подозревал, что ему станет легче, если он с кем-нибудь об этом поговорит. Но выдать Домициана и Маринуса он не мог, поэтому ему приходилось молчать, молчать и молчать до тех пор, пока для него не наступит вечное молчание Параллельно еще существовало дело Касалла и нависшее над ним подозрение в убийстве магистра. Конечно, Домициана тоже подозревали, но он, похоже, не обращал на это внимания. Только смеялся и шутил. А вот Лаурьен все чаще и чаще задавался вопросом, что же делал Домициан на пути из пивной в схолариум. Не встретил ли он Касалла?
