Ломбарди пошел обратно в город. Остановившись у дома матери Софи, позвонил. Она сама открыла и испуганно посмотрела ему в глаза:
— У вас есть новости?
Он покачал головой. Ее то ли убили, то ли перевезли в другое место. Нет никакой надежды, что она вернется, но об этом он не сказал. Просто попрощался и пошел дальше, к схолариуму. Там собрал в мешок все свои немногочисленные пожитки. А потом стопкой выложил на стол книги. Когда в дверь постучали, он рассеянно листал работу Оккама. Штайнер вошел с нерешительным видом и бросил взгляд на открытую книгу и на собранный мешок.
— Значит, вы на самом деле хотите уехать.
— А вы нет?
Штайнер засмеялся:
— Я слишком стар. Старое дерево нельзя пересадить, оно погибнет. И я никогда не скрывал, что согласен учить хоть одному, хоть другому. Может быть, оба подхода правильные, в каждом что-то есть.
— Даже если они взаимно друг друга исключают?
— А это так? Вы не думаете, что истин бывает сразу несколько?
Ломбарди покачал головой и захлопнул книгу.
— Разве дело только в содержании? А не во власти ли? Знаете, почему Оккам неудобен церкви? Он обвиняет ее в том, что ее политика основана на власти. А мы прицепились к этому спору как червяк к удочке. Да, мы ничего не значим, мы просто как наживка для рыбака…
Штайнер сделал несколько шагов и опустился на скамью.
— Речь идет не о политике или власти, Зигер, — пробормотал он. — Речь идет о том, допускают ли вера и знание наличие двух различных истин. Вера и знание всегда шли рука об руку, а сейчас их тысячелетняя связь рвется. Это движение вперед, но оно фатально, о чем вы, молодежь, конечно же, слышать не хотите. Как вы думаете, какими будут последствия наших попыток превратить веру и знание в две различные науки? Мы разорвем этот мир. Одни пойдут по теологическому пути, а другие — по пути учения, которое верит только в то, что, как ему кажется, оно на самом деле знает. Пока еще всех нас объединяет вера в Бога, но это закончится, потому что однажды философу уже будет недостаточно одной веры в Бога, он захочет конкретных доказательств и поэтому отречется от учения Фомы. В этом развитии, Зигер, таится зло, но вы, молодежь, не хотите это осознать…
Ломбарди молчал. Наверное, Штайнер прав в своих предположениях, но не в своем к ним отношении. Они предвидели подобное развитие и даже его приветствовали. Отделение церкви от светской жизни — это то, чего они, moderni, хотели, к чему стремились. Но говорить об этом человеку, который вместе с ним наблюдал агонию науки, основанной на вере, он не стал. У того и так кровоточит сердце. Поэтому он просто сказал:
— Оставьте, Штайнер, — и демонстративно сунул книгу в мешок.
Но мешок простоял в углу гораздо дольше, чем планировалось. Хотя он и послал письмо в Хайдельберг, все-таки лучше отправиться туда самому.
Но за два дня до отъезда на улице его остановил нищий, который сунул ему в руку записку. Ломбарди решил, что в город вернулся Найдхард, поэтому торопливо положил бумажку в карман плаща. День прошел в обычных делах, и только к вечеру Ломбарди собрался с духом и решился прочитать послание. Развернув скомканный листок, он сразу же узнал мелкий, аккуратный почерк.
Прежде чем уехать из города, пожалуйста, навестите меня еще раз. Вы меня найдете у святых ангелов-защитников.
Софи
Ломбарди уставился на лист.
День, в который он решил окончательно покинуть Кёльн, выдался пасмурным. Над городом нависли тучи. Самое подходящее время для тоски. И все-таки он был рад, что отправляется к другим берегам. Пока здесь будут пытаться пустить часы на церковной башне в обратную сторону, он пойдет навстречу новому времени. На рынке он заметил Штайнера, но решил не подходить. А Штайнер как будто почувствовал: повернул голову. Ломбарди только улыбнулся.
Он направился к Марсовым воротам на Шильдергассе. Над церковью Святой Клариссы висели мрачные тучи. Когда он остановился, чтобы оглянуться еще раз, к нему подошли три молодых человека и спросили про факультет. Он объяснил, как пройти к коллегиуму, и поинтересовался, откуда они.
— Из Хайдельберга, — ответил один. — Там уже три года не жалуют реалистов, испугались гуситской ереси.
Ломбарди засмеялся. «Вы пришли по адресу, здесь боятся совсем другой ереси», — промелькнуло у него в голове.
— Ну что ж, вперед, — сказал он ухмыляясь. — И внимательно слушайте, что вам будут говорить старики.
Он пошел к монастырю. У ворот монахиня спросила, что ему нужно. Он заколебался.
— Софи Касалл у вас?
Она покачала головой.
Он вытащил из кармана записку.
— Я знаю, что она здесь. Вот что она мне передала.
Монахиня посмотрела на него испытующе.
— Кто вы?
— Магистр artes liberales.
Она взглянула на записку Софи, потом велела ему подождать и исчезла в доме. Чуть позже вернулась и пригласила его войти. В помещении, освещенном только масляной лампой, в простой одежде послушницы перед ним стояла Софи Монахиня тихо закрыла дверь.
— Это сделал канцлер. Это он отправил меня сюда.
— В монастырь? Он хочет, чтобы вы закончили свои дни в монастыре?
— Монастырь или обвинение в ереси. Что бы выбрали вы?
— Неужели все было так плохо?
Софи кивнула.
— Да, огонь разжигали не только клирики, но и магистры. Вас поэтому не было? Чтобы не пришлось пачкать руки?
Он опустил глаза. Она была права и знала об этом.
— А если кто-нибудь когда-нибудь догадается?
Она горько рассмеялась:
— О, я ношу другое имя, все повторяется. Постепенно начинаешь привыкать.
Он ощутил возникшее между ними отчуждение. Он исчез, а она лицом к лицу столкнулась с самой ужасной из всех возможностей. Быть заживо похороненной в монастыре — наверное, это последнее, к чему она могла бы стремиться.
— Отсюда наверняка можно сбежать, — сказал он тихо, потому что никак не мог осознать, что потерял ее навсегда.
Она протянула руку, коснулась его темных волос и глубоким взглядом посмотрела в его васильковые глаза, которые так любила.
— Сегодня вечером меня увезут из города. Канцлер сказал, что вчера вернулся муж Гризельдис. Вы же знаете, он торгует пряностями. Завтра его корабль отплывает в Нидерланды, а оттуда в Египет. У нас с канцлером был очень долгий разговор. Может быть, я обязана ему жизнью, кто знает… И он совсем не невежественный упрямый старый клирик, у которого в голове нет ничего, кроме пунктов устава. Нет, он правильно понял причины, которые мною двигали. Иногда мне даже казалось, что я разговариваю со Штайнером. Я поеду в монастырь сестры Гризельдис, которая, добрая душа, за меня похлопотала.
