Смертный мрак, отметил Джакомо, чувствуя себя осквернителем некоего траурного ритуала, трагической и загадочной похоронной церемонии, ужасной, как и слова, которые неожиданно донеслись со сцены:
Confutatis maledictis
Flammis acribus addictis,
Voca те cum benedictis.
[10]
Положение становилось невыносимым. Джакомо решил уйти и только ждал подходящего момента, как вдруг все внезапно изменилось.
Как только зазвучала Lacrimosa dies illa,
[11]
которую после смерти Моцарта завершил его ученик Франц Ксавьер Сюзмайер, как и финал сочинения, в воздухе возникло что-то вроде легкого снегопада.
Это осыпался мелкий строительный мусор. Вскоре крошево посыпалось сильнее, не пощадив никого. Оркестр продолжал играть, а музыканты и певцы быстро покрывались чем-то белым. То же самое происходило и со зрительницами как в партере, так и в ложах.
Создавалось какое-то нереальное впечатление, будто концерт исполняется на открытом воздухе во время неожиданного снегопада. Однако никто не вставал с места и не говорил ни слова, будто ничего не замечая.
Джакомо взглянул на потолок и увидел, что в центре его нет привычной огромной люстры, и с него принялась слетать побелка, посыпался мелкий строительный мусор, а затем и сам потолок стал как бы исчезать: обнажились балки, появились трещины, образовались проемы, пропускавшие сумеречный розовый свет.
Театр медленно рушился.
Джакомо отступил, ища укрытия за тяжелой шторой.
Музыка внезапно оборвалась, и наступило непроницаемое белое безмолвие.
Все было кончено. Чья-то рука тронула Джакомо за плечо. Он обернулся и увидел Уайта, смотревшего на него с добродушным любопытством.
Только тут Джакомо понял, что огромная штора — это всего лишь занавеска из грубого холста, куска старой мешковины.
Он отодвинул ее: крыши не было, а партер, заваленный всяким хламом и мусором, находился в совершенном запустении. Кресел тоже не оказалось, от них осталось лишь несколько рядов заржавевших креплений. Сцена представляла собой небольшой помост, сколоченный из плохо пригнанных пыльных досок, возле которого равнодушно бродила небольшая рыжая собака.
Уайт сказал, опустив голову, что это было настоящим преступлением — допустить разрушение такого прекрасного театра.
В вестибюле сохранилась на стене пожелтевшая рваная афиша в рамочке, но без стекла. Она содержала программу концерта:
Сергей Рахманинов
ОСТРОВ МЕРТВЫХ
(переложение А. Бориани)
Пианистка Элиза Делла Валле
___________________
Вольфганг Амадей Моцарт
Реквием оп. 626
Остальная часть программы была оторвана, так что дату Джакомо прочесть не мог.
Снаружи театр выглядел не лучше. Трещины сеткой покрывали обшарпанные стены, а сад зарос чахлым кустарником и ежевикой.
Интересно, Уайт тоже присутствовал на этом невероятном концерте? Сомнение Джакомо длилось недолго: одежда у обоих была чиста — «снегопад» не оставил на ней никаких следов.
Они удалились. Потом Уайт, как бы между прочим, добавил:
— Когда-то, очень давно, тут была женская филармония, где зрительницами были только женщины.
В Болонье Джакомо получил письмо от Яирама, присланное из Арденн.
«Бастонь, 13 марта 1989.
Дорогой синьор Долг и Строгость!
Признаюсь, что, сев писать тебе, я пришел в волнение — это все равно что сочинять первое письмо своей невесте. У меня никогда не было невесты (ох-ох), и даже среди моих бесчисленных девушек не оказалось ни одной, которая была бы достойна моего послания. Представляю, как сложно выстроить в определенном порядке все фразы, дабы избежать их столпотворения возле узкого отверстия в песочных часах. И если это случится — а именно так и происходит, конечно, если движущая пером любовь сильна и безгранична, — отверстие это пропустит только два вещих слова: люблю тебя.
И хотя ты не моя невеста, задача моя все равно остается сложной, потому что мне не хочется ограничиваться сухим протокольным отчетом о путешествии. Мне важно — в первую очередь, сказал бы я — сообщить тебе о тех переживаниях, впечатлениях, ощущениях, какие я испытал за время поездки. В некотором смысле эта дорога оказалась для меня дорогой воспоминаний.
Да, дорогой Джакомо, ты ведь знаешь, что я несколько лет прожил в Бельгии. В Брюсселе, это верно, но воздух тут, в Арденнах, примерно такой же, как и во всей стране. Воздух затхлости и спокойствия, что-то среднее между сонливостью и равнодушием: сонливость порождается отсутствием нового, а равнодушие — враждебностью ко всему новому. Здесь тебе оставалось бы только мечтать о лиге обиженных; самое большее, что можно здесь организовать, — это лига удовлетворенных немногим.
Постараюсь сразу же, в начале письма, покончить с личными делами. В Брюсселе я виделся с отцом и его теперешней женщиной. По сравнению с ней мама — само солнце. Отец, по-моему, сильно постарел, зато у него вскоре появится еще один сын. У меня будет, таким образом, сводный брат, но мое (как и твое) положение единственного сына от этого не изменится. Я вновь увидел площадь Гранд-Плас (красивую, хотя и небольшую) и пообедал в итальянском ресторане, что на углу. Прошел и по улице, где на некоторых зданиях сохранился декор в стиле модерн. Пришлось сказать отцу о цели моей поездки, но в самых общих чертах, и он остался доволен, полагая, что речь идет о какой-то научной работе для университета. Ça suffit.
[12]
Бастонь — городок весьма скромных размеров. Очень напоминает Лилль (знаю, что ты там был) приглушенными, матовыми красками домов, словно подернутыми серым налетом.
Разрушения, нанесенные жестокими боями в декабре 44-го, были исправлены, при этом старый город остался без изменений, и от войны тут, по сути, не сохранилось никаких видимых следов. Как и воспоминаний: молодые ничего о ней не знают и не хотят знать, пожилые были тогда еще слишком молоды, почти что детьми, а старики, что еще живы, безнадежно путают времена, имена и места, выдавая свой бред за реальные факты. Представляешь: вчера вечером в одной guinguette,
[13]
пропахшей анисом, солидный господин лет восьмидесяти клялся головой своей жены (покойной), что Арденны были завоеваны в мае 40-го года (что верно) немцами, которые пересекли Мозер и разгромили французскую армию. А в 44-м, наоборот (мне ли не знать, сказал он, у меня ведь в Бастони была булочная), войска союзников перешли границу совершенно спокойно, без малейших проблем. Понимаешь? По его мнению, никакой осады Бастони немцами с 19 по 26 декабря просто не было. Выходит, в то Рождество он был слеп, как крот? Иначе как он мог забыть такое?
