— Не знаю… Потому, что разучиваю сейчас эту вещь. Потому, что первая часть легкая. Я понял. Это играла она.
— Постоянно. — Джакомо бросил взгляд на портрет. — Моя мать постоянно играла эту музыку.
— Так много всего навевает… — сказал Яирам, рассчитывая хоть немного снять внезапное напряжение. — Прости, Джакомо, а когда она ушла… умерла?
— Ушла. Ты правильно сказал. Она умерла десять лет назад.
— Ладно, не нужно, не говори, если не хочешь.
— Несчастный случай. На мокрой дороге отказали тормоза, и ее машина налетела на грузовик, перевозивший тонкие трубы. Одна из них пробила лобовое стекло и пронзила ее грудь. — Джакомо говорил бесстрастным, нейтральным тоном. — Ее убил Рахманинов.
— Но как ты можешь утверждать это?
— В ту ночь я был рядом с нею. Она слушала магнитофонную запись. И вдруг ленту — да, звучал как раз «Остров мертвых» — ленту заело. Она попыталась поправить кассету и утратила контроль за машиной.
Яирам с излишним шумом захлопнул крышку клавиатуры.
— Ты очень ее любил.
— Нет, — не колеблясь ответил Джакомо.
Яирам, не ожидавший такого решительного отрицания, живо обернулся к другу:
— Ты сердишься на нее за то, что она так рано покинула тебя.
— Она всегда казалась мне чужой, — сказал Джакомо. — Как часто — и я хорошо это помню, хотя и был маленьким, — я смотрел на нее и спрашивал себя, кто она такая и что делает в моей жизни. — Он попытался улыбнуться. — А истории про подсознание оставим разъезжим торговцам. Развлечение, достойное их.
Яирам с облегчением покинул музыкальную гостиную.
Синьор Риччи, отец Джакомо, занимался торговлей произведениями искусства, и огромный особняк походил на музей: его заполняли самые разные предметы, но все — немалой ценности. По анфиладе комнат невольно хотелось двигаться осторожно, едва ли не на цыпочках ступая по старинному паркету, старательно натертому воском.
Исключение составляла комната Джакомо.
Здесь нельзя было даже помыслить о строгости и порядке. Медвежонок, сидящий возле ракеток и теннисных мячей, сваленные в кучу книги, разбросанные повсюду диски и кассеты, боксерские перчатки, рапиры, шпаги, шашки, кривые турецкие ятаганы… Обстановку дополняли широкая тахта, молитвенная скамеечка и над нею — бесценное изображение Мадонны кисти византийского мастера. Все говорило о том, что это — обитель человека, в котором мужчина еще не вытеснил подростка.
Джакомо ушел поискать что-нибудь выпить. Яирам принялся рассматривать комнату, щурясь, поскольку света явно недоставало.
Джакомо часто обращал свой поистине апостольский пыл против средств массовой информации, ответственных, по его словам, за умножение мировой глупости. Поэтому Яирам улыбнулся, когда обнаружил компьютер и телефон. Он нажал на кнопку пуска, но экран не «ожил». Поднял телефонную трубку — сигнала не было. Ни то, ни другое не работало. Яирам рассмеялся и вспомнил шутку друга: «Зонт — вещь технически более совершенная, чем компьютер. К тому же он действительно приносит пользу: защищает от дождя».
«А вот и свет», — понял Яирам, подойдя к высокому ветвистому канделябру из кованого железа. Девять ответвлений — девять фигур средневековых воинов анфас, в шлемах и доспехах, сжимающих рукоять огромной шпаги, свисавшей до самых ступней. Короткие плащи говорили о том, что это рыцари, и на груди у каждого, слева, был изображен прямой латинский крест. На всех девяти шлемах имелись гнезда для свечей, но свечей не было, как и следов воска вокруг фигур. Свечи лежали на полу под канделябром. Яирам вставил в гнездо одну из них и зажег.
В тот же самый момент — то есть около трех часов ночи — в скромной часовне монастыря Сан Себастьяно, в том самом, что за Порта Кастильоне, произошло событие из разряда невероятных.
Вершину огромного деревянного креста, поддерживавшего исхудалое, мертвенно-бледное тело Христа, тоже вырезанное из дерева, внезапно объяло пламя. Поначалу слабый и голубоватый, огонь стал разгораться все ярче, медленно спускаясь к голове.
Необычайное явление потрясло, но не удивило падре Белизарио, монаха, стоявшего на коленях перед распятием. Он был полностью погружен в молитву и благочестивые размышления, приличествующие предутреннему часу.
Падре Белизарио принадлежал к ордену гусманианов,
[3]
на вид ему можно было дать лет шестьдесят. Густая белоснежная борода говорила о почтенном возрасте, но глаза, живые и быстрые, под такими же густыми и белыми бровями, выдавали юношеский ум. Его энергия, воля, вера, всегда подкрепленные действиями, привели к тому, что он вел себя внутри ордена независимо, и даже сам Великий магистр, генерал ордена, не решался ставить ему препятствия.
Падре Белизарио посмотрел на пламя, охватившее Христа, и подумал, что его собственные предсказания насчет рокового, переломного 1989 года начинают сбываться. Стоя на скамье, коленопреклоненный, он еще более сосредоточил свои мысли на молитве и принялся читать тридцать первый псалом — помогающий обладателям некоей волшебной тайны, которые опасаются, что она будет раскрыта.
— Beati quorum remissae sunt iniquitates…
[4]
Он снова посмотрел на распятие и пришел в ужас. Огонь охватил все лицо Христа, но черты его изменились — теперь он походил на молодого Джакомо Риччи…
Юноша вернулся в свою комнату с бутылкой виски. Увидев свечу, зажженную Яирамом, он поспешно задул ее.
В то же мгновение погасло и пламя на распятии падре Белизарио. На кресте и на самом Распятом, чье лицо вновь стало прежним, не осталось никаких следов огня.
Джакомо сделал резкий выговор другу:
— Эти свечи можно зажигать только второго ноября, в День поминовения усопших.
— Почему?
— Они освещают души покойных. Зажечь свечу с другой целью значит обратить в пепел чью-то душу. И есть только одно место, где души сгорают. Знаешь, откуда эти свечи? Их делают на фабрике в Турине, в обществе под названием «Братство Смерти».
Тем временем Джакомо щедро плеснул виски в огромные бокалы.
— Джакомо, ты и в самом деле любишь выпить?
— Нет, вовсе не люблю. Просто учусь управлять пороками.
Они выпили и скривились — напиток оказался слишком крепким. Яирам спросил:
— И к женщинам отношение такое же, как к выпивке, верно?
— А что, разве ты относишься к ним иначе?
— Я не восхищаюсь ими и не презираю, вот и все.
— Однако ты все еще девственник, признайся, — сказал Джакомо, дружески хлопнув его по плечу. — Первое января — день откровенных разговоров и откровенных предложений.
