Эта песенка, что вела происхождение от провансальских трубадуров, слышалась повсюду в обширном аббатстве: звонкие, пронзительные детские голоса далеко разносили ее. Крестьянские дети — целый выводок ребятишек — бегали и кружились в беспорядке, словно цыплята. Конечно, их голоса нарушали тишину и покой, рекомендованные монастырским уставом, но веселье и жизнерадостность, которыми так и светились шалуны, в конце концов смягчали души даже самых суровых из нас.
Они не питали никакого уважения ни к святости мест, ни к монастырской службе, когда мы, собравшись вместе, славили Господа под пение хора (opus Dei) и благочестивое чтение (lectio divina). И в самом деле, иногда случалось так, что вся братия, обратив взоры к главному алтарю, находившемуся далеко, на другом конце нефа, пела, думая не столько о словах, сколько о стройности распева, который мы раскладывали даже на шесть голосов, — а справа, из школы, или слева, со стороны монастыря, доносилась эта песенка и сливалась с нашими голосами. И тогда нередко бывало, что с молчаливого согласия капеллана-регента, управлявшего хором, наши голоса звучали мощнее, словно поддерживая эту тонкую кантилену, — и такое единение, надо признать, сильно действовало на всех нас. А иногда присоединялся другой хор, не столь многоголосый, но более стройный, — хор послушников, певших в крохотной церкви, что находилась рядом с аббатством и принадлежала другому монастырю.
Все это может дать представление о спокойствии и тишине, какие царили в аббатстве Хиршау, расположенном вблизи городка Кало неподалеку от Штутгарта. И эта идиллическая картина с фигурами, фигурками и голосами относится к 1312 году, последнему из немногих лет, отмеченных неомраченным счастьем.
В 1308 году мне было тридцать пять лет. Добравшись сюда из Франции, я брел той зимой по узким просекам, прорубленным в бескрайних лесах Эльзаса. От моего прежнего рыцарского звания и монашеского сана не осталось почти ничего. Мул вместо лошади, дешевая шпага — ни доспехов, ни герба. Рваная ряса неопределенного цвета была вся в заплатах, а на ногах — жалкие сандалии, которые вместе с дырявыми гамашами якобы защищали от снега и грязи. Вдобавок закончилась вся провизия.
Мне была доступна единственная роскошь — придумать, как будет выглядеть мой близкий конец. Выбор, понятное дело, невеликий: умереть от голода или замерзнуть. Единственное спасение я мог найти в молитве — и так уцепился за нее, что беззвучная мольба к Господу — забери мою душу! — постепенно превратилась в громкий отчаянный крик.
Теперь-то я точно знаю: молитва, которую орут во все горло, стоит много больше той, что читается вполголоса. И в самом деле, удивленные и привлеченные моими громогласными криками, которые, конечно же, разносились на много миль по всему лесу, дорогу мне преградили два рыцаря. Настоящих рыцаря: черная туника и белый плащ с вышитым красным мечом, занесенным над крестом, выдавали их принадлежность к ордену меченосцев.
Как я узнал позднее, я лишился чувств и свалился с мула.
Когда же пришел в сознание, то обнаружил себя в большой походной палатке. Я подполз к выходу и выглянул наружу. Это был богатый лагерь — богатый, потому что палаток было много и, главное, виднелось немало повозок, судя по всему груженных всяческим добром. Между ними сновали рыцари и конюхи, простые монахи и слуги.
Кажется, мне повезло. Я повторял это про себя, когда в палатку вошел человек, видимо, главный здесь. Он был высокого роста и крепкого сложения, а лицо, настолько заросшее рыжеватой бородой, что она сливалась с густой и длинной шевелюрой, выражало благородство души и сердца. Он был примерно моих лет.
— Я — Таддео Курляндский, — сказал он, опускаясь на медвежью шкуру, где лежал я. — Хорошо поел? Ах да, ты даже не заметил этого.
— Мне нужно было не только поесть, но и поспать. Меня зовут Гельмут. Я родом из Штутгарта, но иду из Парижа. Я беженец.
Он внимательно посмотрел на меня и на мое жалкое облачение.
— Беженец? От кого или от чего ты бежишь?
Я тяжело вздохнул:
— Тебе я могу сказать. Я — тамплиер.
Как я и ожидал, мое признание глубоко поразило Таддео. Он почтительно склонил голову и сказал:
— Мы, меченосцы, несколько раз имели честь сражаться рядом с вами, но, самое главное, тебе следует знать, что со времени основания нашего ордена, а это случилось сто лет назад, мы приняли ваш монашеский устав. Поэтому для нас большая честь и радость видеть тебя здесь. Можешь рассчитывать на искреннее братство.
Я выразил признательность, однако сдержанно.
— В прошлом году Филипп Красивый, король Франции и наш должник, ни с того ни с сего решил уничтожить нас, — мрачно пояснил я. — В августе, после всяческих притеснений, король добился папского согласия и начал следствие против ордена, обвинив нас в ереси, богохульстве, колдовстве и других мерзостях. — Увидев, что Таддео слушает меня с изумлением, я продолжал: — Но это еще не все. Чтобы отрезать Папе путь к отступлению, Филипп решил действовать неожиданно, и тринадцатого октября приказал арестовать всех французских тамплиеров от Великого магистра до последнего рыцаря. А это две трети наших сил. Затем он повел судебное расследование. После кровавых пыток руководители признали себя виновными во всех грехах.
Таддео смотрел недоверчиво.
— А как же Климент Пятый? Вы ведь были его питомцами.
— Он поначалу пытался взять расследование в свои руки, но потом разрешил передать его французским епископским судам, послушным орудиям короля. И тогда началась самая настоящая охота. Многие братья погибли от пыток, многих сожгли на кострах.
— И все, что ты говоришь, правда?
— Этот ужас до сих пор преследует меня, — сказал я, отводя взгляд. Потом продолжил с прямодушной гордостью: — В начале столетия, когда мы, последними из всех, покинули Святую землю, орден насчитывал тридцать тысяч рыцарей и владел половиной Парижа. Наши банки давали ссуды князьям и кардиналам. Наш флот позволял торговать со всем Востоком, наши провинции были самыми процветающими в Европе. Доходы ордена превышали сто миллионов в год — больше, чем у богатейших и могущественнейших властителей.
— Этим и объясняется ваша погибель.
— Страх, зависть и жадность — то, что изначально движет людьми. Надо ли пояснять, что нашим имуществом завладел тот, кто сознательно решил стереть орден с лица земли? И часть его досталась знаешь кому? Итальянским рыцарям ордена святого Иоанна.
— Вашим извечным соперникам.
— Скажу больше. Незадолго до крушения ордена по Парижу поползли слухи, которые должны были бы насторожить нас. Король будто бы намеревался учредить некое новое сообщество, религиозное и светское одновременно, для рыцарей, что на словах входили в разные ордена, а на деле вольно разъезжали по Европе и никому не подчинялись. Что касается собственно нас, то монарх обратился к Папе с предложением объединить два крупных ордена — тамплиеров и святого Иоанна — в один. Король даже придумал для него название — рыцари Иерусалима — и дал понять, что сан Великого магистра будет предложен одному из членов королевской фамилии.
